— Не хотелось толкаться в отеле!
— Отели ныне не те! Грязь, мат, отсутствие чистого белья, воровство, клопы, да и новые названия, говорят, им скоро дадут. И зваться они будут не отелями, а дома для приезжих людей! Красиво звучит?
— Восхитительно! — сказал Таганцев.
Через полчаса они сидели в глубоких уютных креслах, покрытых специальными шерстяными чехлами, которые Якубов сшил сам, и пили чай с крохотными, обсыпанными сладковатой душистой травкой сухариками — травку Якубов привозил из небольшого загородного дома в Крекшино, где жил летом.
Не угадал Таганцев. Запасливый друг Якубов израсходовал последнюю молоть настоящего чая — русского, батумского, от которого осталась нарядная жестяная коробка с цветным тиснением, — год назад.
— Теперь я держу в этой коробке копорский чай, — сказал Якубов грустно. — Знаешь, что такое копорский чай?
— Слышал, что поддельный, но пить никогда не пил.
— Копорка! Сухой иван-чай, или кипрей измельчённый. Сдобренный. Настоящие специалисты когда-то делали его так лихо и искусно, что невозможно было отличить от китайского. Продавали этот фальшивый чай пудами и имели большой барыш, — Якубов сощурился, виски украсились щепотями морщин. Друг-то, оказывается, постарел, только сейчас заметил Таганцев, сильно постарел. Взгляд у него сделался проницательным, острым, губы сочувственно сжались. — У тебя какие-нибудь неприятности?
— Нет, — покачал головой Таганцев. Удивился: — А что?
— Ничего. Просто вид очень озабоченный, и постарел ты, Владимир Николаевич, как бобёр.
Таганцев вздрогнул от попадания — только что он заметил, что постарел Якубов, подумав об этом, огорчился, а Якубов, выходит, огорчился в свою очередь. Когда встречаешься с человеком каждый день, все перемены происходят незаметно, они не засекаются глазом, а вот когда видишься раз в полтора года — ахаешь.
— Годы, годы! — Таганцев сделал рукой обречённый жест. — Идут годы. Мы же не женщины, чтобы так убиваться по прожитому.
— Для женщины важно прожитое, а для мужчины пережитое. Разница существенная.
— Есть другая формула. Женщина богата своим прошлым, а мужчина — будущим.
— Ну, какое у нас будущее, — Якубов неожиданно принял эту фразу на свой счёт, — в пятьдесят лет мы заворачиваем, как говорят французы, за угол дома, и всё — финита! — Якубов сосредоточенно поджал губы, раздумывая. — Ты думаешь, у нас есть будущее?
— Есть! — твёрдо ответил Таганцев.
— Дай Бог, дай Бог, — грустно проговорил Якубов. Болтовня, которой Таганцев не придавал значения, занимала Якубова — чувствовалось, что одиночество опостылело ему, как опостылела, приелась и наводила на невесёлые мысли эта старая ухоженная квартира, в ней прошла половина долгой жизни, квартира набила оскомину. — Знаешь, — движения Якубова сделались суетливыми, — я тут вам петроградские брошюрки купил. По части еды и питья. Почему-то у нас в Москве продавали, хотя они не для наших краёв.
— Анархия — мать порядка, — заметил Таганцев.
— Ты только взгляни, — Якубов из стопки тетрадок, бумаг, дешёвых книжек «массовой серии» взял серый газетный лист, сложенный вчетверо. Таганцев удивился: это и есть брошюра? — что тут преподнесено! «Малоизвестные съедобные грибы». Но ведь половина из них — опасные. Ядовитые. Не знаю, как там у вас, в Питере или где-нибудь в Гатчине, а у нас эти грибы — ядовитые.
— Может, не так страшен чёрт? — спросил Таганцев, разглядев штамп типографии Гинзбурга. — Не думаю, чтобы брошюра была написана специально для отравления людей!
— Ты не думаешь, а я думаю, — грубовато проговорил Якубов, — это сотни, это тысячи мёртвых с синими лицами и вздувшимися животами. Это отравленная Россия!
— Не преувеличивай! — произнёс Таганцев как можно мягче.
— Да я и не преувеличиваю, — утишил пыл Якубов. Что-то болезненное отразилось у него на лице, взгляд у него стал, как у столетнего старца. Снизу на роговицы глаз наползала белёсая пелена, и Таганцева остро, будто ударом, встряхнула догадка: а не слепнет ли Якубов? — А вот эта брошюра уже ближе к истине, — Якубов извлёк из бумажной горки второй газетный лист, показал гостю.
— «О домашних способах приготовления пищи из овса», — вслух прочитал Таганцев, удивлённо поднял глаза. — Разве это съедобно — овёс?
— Ещё как!
— Голод — не тётка, понимаю, понимаю, — сочувственно пробормотал Таганцев. — Ядовитые грибы травят Россию, а пища из овса — пучит.
— Вот именно! — сердито подтвердил Якубов. — Но что делать, когда нечего есть? Я, например, ел овёс из рациона лошадей московского градоначальника. Умелые люди умудрялись из овса выпекать даже хлеб.
— Петроград через это тоже прошёл, — тихо сказал Таганцев, хотел выругаться: большевики ведь во всём виноваты, они, да ещё Ленин со своими комиссарами, но сдержался, всё-таки не видел Якубова полтора года, не знает, какой он. Бережённого, как известно, Бог бережёт. — Молю всевышнего, чтобы это никогда не вернулось.
— И я молю, — сказал Якубов. Взгляд у него сделался страдающим, будто он укололся острой рыбьей костью. Он взял со стола маленькую фигурку богини с кошачьей головой. — Самая странная в мире богиня. Непонятно, какая она. Смотришь в фас — мордочка добрая, уютная, стоит чуть перевернуть, в «три четверти» — такая злобная, что невольно начинаешь думать: а не укусит ли она?
— Все они такие, восточные боги! — Таганцев махнул рукой. Ему захотелось встряхнуться, поговорить о чём-нибудь весёлом, лёгком, но в голову ничего не шло. Он сгорбился, как тогда в поезде, увидев дохлую кобылу и несчастного крестьянина.
— Нет, не все, — возразил Якубов. — Чего, например, никогда не скажешь об Атоне — боге богов. А богиня Баст! — Он аккуратно поставил скульптурку на стол. — Что прошлое, когда неведомо настоящее! В прошлом я встречал тебя шустовским коньячком и шампанским мадам Клико, а сейчас — «копоркой».
— Не убивайся, старый друг! Прошлое ещё вернётся!
— Вернётся ли?
— Убеждён! — Таганцеву всегда было хорошо в этом доме — теплом, уютном, славящемся своим лёгким художническим беспорядком, египетской коллекцией хозяина, его чаями, редкими вкусными напитками и особым воздухом гостеприимства, согретостью, что ли. Так было раньше, но сейчас что-то надломилось: и дух в доме стал не тот, и хозяин постарел, в его голосе появились старческие нотки, в лице дряблость — всё-таки первое впечатление обмануло Таганцева. Войдя с освещённой улицы в полусумрак подъезда, он ослеп, а в затенённой квартире и вовсе стал слепым. Прошлое уплыло, вместе с ним ушёл и Якубов, ушёл и сам Таганцев — всё стало другим, и прежде всего они сами.
Якубов вздохнул:
— Сейчас — ни «Клико», ни шустовского.
— Разве это главное? — Таганцев ни словом, ни запятой, ни вздохом, ни взглядом не высказал своего сожаления. В конце концов, так оно и должно быть, не это главное, главное сейчас другое. Надо было пересидеть у Якубова неделю, посмотреть, чем живёт, чем дышит Москва, наладить кое-какие контакты и вернуться в родное лоно.
