Он подошёл к одному из «своих» домов, поспешно нырнул во двор, расположенный на противоположной стороне улицы, забрался под дерево с низкими висячими ветками и стал наблюдать за окнами квартиры, в которой прожил последние две недели перед Финляндией. Лицо и руки его не замедлили облепить мелкие синеватые мухи, Шведов поморщился: «Трупные», — но мух отгонять не стал… Простоял целый час, — невидимый, неслышимый, никем не замеченный, потом, уже в сумраке, вышел из двора, неспешно двинулся по улице.
Увидев мальчишку-оборванца в странном головном уборе — немецкой каске, обтянутой драной телячьей кожей, с обломленным под репку шишаком, — Шведов огляделся и позвал его шёпотом, почему шёпотом, он и сам не знал:
— Эй, джентельмен!
«Джентельмен» шёпот услышал, оглянулся с насупленным видом:
— Чиво?
Шведов достал из кармана рублёвую монету с чеканным профилем Николая Александровича, показал её «чивошнику»?
— Хочешь заработать?
Оборванец прищурил один глаз:
— Покажи мне, дядя, того, кто не хотел бы заработать. Это же серебро?
— Серебро.
— Тогда чиво спрашиваешь?
— Логично. Видишь дом? — Шведов показал на серое стройное здание, возведённое в классическом стиле. У этой постройки был хороший архитектор, может быть, даже великий. Шведову не верилось, что в этом доме он изволил обитать.
— Видю, — сказал оборванец.
— Смотайся на второй этаж в квартиру номер шесть, позвони в дверь, проверь, кто там есть.
— Только и всего?
— Только и всего. И серебро — твоё, — Шведов показал оборванцу рубль.
Оборванец поправил на голове каску, лихо гикнул, хлопнул себя ладонью по «пятой точке», будто огрел плетью боевого коня, и поскакал к призывно распахнутому подъезду.
Минут через десять он вернулся.
— Никого.
— Так уж и никого?
— Так уж и никого, — оборванец пальцем поддел сползшую на нос каску, — я не только звонил, я чуть дверь не выломал — никто не отозвался. Так что давай рубль.
— Держи, — Шведов отдал ему монету, — честно заработал.
Оборванец ловкой грязной лапкой подцепил рубль, и он мгновенно исчез в его богатых лохмотьях, так надёжно и бесследно исчез, что вряд ли найдёшь. А Шведов вновь встал на пост под дерево, пытаясь засечь хоть какое-то движение за занавеской знакомого окна, или хотя бы лёгкое шевеление ткани. Нет, ничего.
Значит, правильно всё разведал «джентельмен-чивошник»: в квартире — никого.
Ночью Шведов бесшумно открыл дверь и устало опустился в прихожей на кушетку, свесил между коленями тяжёлые гудящие руки — сил не было даже на то, чтобы доползти до кровати.
Можно было, конечно, пойти к Ольге, но к Ольге идти было нельзя. Это всё потом. Потом, потом, потом…
Надо было найти Сердюка и расквитаться с ним — пусть по счёту выложит всё, что должен, и ответит за Германа, но найти Сердюка Шведову оказалось сложно.
Шведов преобразился — ходил теперь в форме красного командира со стрелами на гимнастёрке и орденом, посаженным на розетку из алого шёлка, — в таком наряде ему было проще действовать.
С Ольгой всё было в порядке, её никто не тронул, А раз никто не тронул, то, значит, никто из тех, кто был арестован, не выдал. Это внушало надежду, что «Петроградская боевая организация» не погибла, не распалась — жива она, образовавшиеся дырки можно будет залатать и приступить к осаде Смольного. А за Смольным тряхнуть и Московский Кремль.
Но пока надо найти этого хрена моржового, Сердюка. Конечно, задача эта — не главная, но тем не менее её надо выполнить.
Командирская форма здорово помогала Шведову.
Он поехал к Таганцеву и, едва войдя в подъезд, ощутил: в квартире засада. В подъезде сильно накурено — значит, дюжие мужики выходили на лестничную площадку, дымили там нещадно самосадом. Никогда раньше в чистом подъезде, где жил Таганцев, такого не было. Вывод один: в подъезде пребывают чужие, много чужих. Шведов развернулся и покинул подъезд.
Следом он побывал в доме, где жил Тихвинский. Покинул его стремительно, как и дом Таганцева: знаменитый профессор Тихвинский был арестован. Быстрым шагом он прошёл два квартала, часто останавливаясь, и проверяя улицу — не идёт ли за ним хвост? Хвоста не было.
Хвост он засёк, когда он подходил к дому, где жил профессор Козловский, хладнокровно свернул в проходной двор, выскочил на соседнюю улицу и прыгнул в удачно подвернувшуюся пролётку, управляемую ванькой-лихачём.
Хлопнул ваньку рукою по плечу:
— Пошёл!
Лихач с места взял рысью. Когда чекист, засёкший Шведова, выскочил на улицу, того и след простыл: улица была пуста. Чекист смачно сплюнул на тротуар и вернулся на своё место.
Конечно, это было предупреждением Шведову — надо срочно убираться из Петрограда в какой-нибудь посёлок на берегу Маркизовой лужи, затихнуть там, залечь, переждать некоторое время, перетерпеть, либо вообще уйти в Финляндию, но Шведов был упрям: не все концы в Питере прощупаны, не все дела сделаны…
А дела эти были важные, все до единого, может быть, даже самые главные на этот момент: надо было подобрать команду для нападения на Красина, — жертва обязательно должна быть принесена, «Петроградская боевая организация» должна быть отомщена — это с одной стороны, а с другой — заявить о себе: жива ПБО, мол, жива, и не думает, поднимать лапки кверху, остатки же организации, тех, кто не арестован, нужно собрать, мобилизовать, сориентировать, — это архиважно, как любит говорить вождь большевиков Ленин, и последнее дело — Сердюк, будь он неладен… Должен же кто-то помочь Шведову найти Сердюка. Раз Шведов приговорил матроса к смертной казни, то приговор должен быть приведён в исполнение.
При упоминании Сердюка в заушье Шведову начинало что-то легко давить, словно неведомый человек брал его пальцами за шею и, дразня, мял, мял, мял кожу.
— Сволота! Тля! — ругался он.
Но руганью делу не поможешь — Шведов никак не мог выйти на след Сердюка. Может быть, Сердюка так же, как и других, арестовали чекисты? В это Шведов не верил: арестовать своего, чтобы сохранить — высшая материя, песня, которую чекисты ещё не выучили, к этому они, конечно, придут, но позже, гораздо позже. Сердюк где-то здесь, в Питере гуляет.
Вот только где? Шведов напрягался, взгляд его останавливался, он крутил носом — пахнет ведь следами, одеждой, обувью, потом, мочой этого человека. Да человека ли? Из памяти не выходило лицо Сердюка, сгорбленная от холода фигура, увиденная там на перешейке, на опушке леса после неудачного перехода границы с Германом.
«Эта лягушка жива, а смелого дорогого Германа уже нет, гниёт в земле», — Шведов сжал руки в кулаки. Парик и усы он завернул в узел, спрятал в портфель — за этот реквизит необходимо было отчитаться.
