Казаки – их конные разъезды патрулировали Омск круглосуточно, – похожие на лохматые снежные привидения, часто останавливали коней и, спешившись, пальцами выковыривали у них из ноздрей сосульки. Если этого не делать – кони погибнут.
С наступлением поры зимних ветров люди в Омске начинали болеть – так было всегда, временами казалось, что болеет весь город, – и тогда по Омску ползла тихая паника... Не было ничего хуже заболеть в эту пору.
Некоторые не вставали с постелей уже никогда.
Закашлял, зачихал, захлюпал носом Цицерон, борода у него растрепалась, поредела, сделалась жалкой, будто пук использованной пакли. Вечером шестого февраля он, поникший, облезший, зашел в комнату к Анне Васильевне.
– Сударыня, не найдется ли у вас каких-нибудь противопростудных порошков, а? Либо микстуры? Грудь заложило гноем. Болит.
Анна Васильевна удивилась несказанно: Цицерон заговорил! Всполошилась:
– Голубчик, вам же к врачу надо!
Цицерон помрачнел:
– В жизни не ходил по эскулапам.
– Надо, голубчик, надо!
Цицерон медленно покачал головой:
– Нет. И таньги, чтобы платить эскулапу, у меня нету. – Цицерон сгорбился еще больше, закашлялся и беззвучно, будто привидение, хотя мужиком он был грузным и на привидение никак не походил, ушел к себе.
– Тогда хозяйка пусть вам нагреет воды, попарьте себе обязательно ноги, – крикнула ему вдогонку Анна Васильевна.
Цицерон промолчал. Хозяйку Анна Васильевна видела редко – убогая, всегда улыбающаяся, с мокрым ртом, она передвигалась только боком и жила в совершенно ином мире – в тайге ее укусил энцефалитный клещ, с тех пор она и стала такой.
Четырнадцатого февраля 1919 года Анна Васильевна послала письмо Колчаку, находящемуся на фронте: «Дорогой мой, милый Александр Васильевич, какая грусть! Мой хозяин умер вот уже второй день после долгой тяжелой агонии, хоронить будут в воскресенье. Жаль и старика, и хозяйку, у которой положительно не все дома, хотя она и бодрится. И вот, голубчик мой, представьте себе мою комнату, покойника за стеною, вой ветра и дикий буран за окном. Такая вьюга, что я не дошла бы домой со службы, если бы добрый человек не подвез – ничего не видно, идти против ветра – воздух врывается в легкие, не дает вздохнуть. Домишко почти занесен снегом, окна залеплены, еще нет 5, а точно поздние сумерки. К тому же слышно, как за стеною кухарка по складам читает псалтырь над гробом. Уйти – нечего и думать высунуть нос на улицу...»
Люто было в ту пору в Омске.
В Севастополе по сравнению с Омском – райская погода. Лишь изредка с неба на землю падает водяная пыль, и все, больше из осадков – ничего; хотя, впрочем, пыль иногда оказывается затяжной, тогда она переходит в мелкий серый дождик, который, смочив булыжник на мостовых, все же стихает, следом сквозь раздвинутые облака проглядывает солнце.
Оно здесь, как и облака, также бледное, зимнее, ни тепла от него, ни иного проку, такое солнце даже загара не оставляет, но в душе все же рождает надежду: не все зиме быть. Зима обязательно кончится, и наступит благословенное теплое лето. И тогда на хмурых лицах людей появляются улыбки.
В один из таких дней, когда солнце перемежалось с мелким дождем, англичане вывезли Софью Федоровну вместе с сыном из Севастополя. Вывезли на узком, с крохотными каютами, старом хищном миноносце – англичане оказались людьми не только слова, но и дела, они считали, что Колчак будет чувствовать себя спокойнее, а действовать уверенней, когда узнает, что семья его находится в безопасности.
В этом они были правы.
Конечно, Колчак хорошо знал, что такое контрразведка, но никогда ей не придавал большого значения, особенно на Балтике, где германских шпионов было, как мух в забытой на столе тарелке супа. И уж тем более такого, какое она приобрела под его крылом в Сибири.
Некоторых людей только при одном слове «контрразведка» начинал бить колтун, будто их раздели донага и вывели на мороз.
Особенной жестокостью отличался начальник Иркутской контрразведки полковник Сипайло. Имелся у него и надежный помощник – штабс-капитан Черепанов, из тех, кто умеет сбривать на ходу подметки и к делу своему никогда не относится наплевательски – только с выдумкой, творчески. И что еще ценно – ни от какого задания, даже самого грязного и трудного, не отказывается.
Таких сотрудников, как Сипайло и Черепанов, у Колчака были тысячи.
Контрразведка лютовала – была она пострашнее казаков, белочехов и сибирских морозов, вместе взятых. В армии генерала Каппеля любимым занятием контрразведчиков было пускать человека в расход «изысканным» – сибирским – способом. Человека раздевали догола и в чем мать родила выводили на мороз. Там ставили на снег, обливали несколькими ведрами воды.
«Хар-рошо, когда в доме топится печка!» – радовались контрразведчики, глядя, как несчастный превращается у них на глазах в сосульку. Оказывается, человеку для того, чтобы стать сосулькой, надо очень немного – всего десять минут. На часах даже засекали – ровно десять минут.
Причем, как выяснилось, мужчина «поспевает» быстрее, чем женщина, – нет у мужиков того запаса внутреннего тепла, что имеется у женщин.
Замерзших людей потом не прятали, не хоронили, а выставляли напоказ на улицах – чтобы неповадно было чалдонам выступать против Верховного правителя.
Молодые офицеры контрразведки, глядя на замороженных людей, весело покуривали французские сигаретки и чесались гладко выбритыми щеками о погоны:
– На юг что-то хочется. В Крым.
Когда у них спрашивали: «По чьему приказу казнены эти люди?» – офицеры браво щелкали каблуками и отвечали:
– По приказу главкома войск.
Кто такой «главком войск», не спрашивал никто – и без слов было ясно: Александр Васильевич Колчак.
Колчаком недовольны были все, не только большевики – и эсеры, и монархисты, и горлопаны-анархисты, и меньшевики – контрразведчики всякое недовольство подавляли жестоко.
– Сейчас время такое – всех, кто против нас, – к ногтю. Никакой жалости, – говорили они, – иначе мы продуем Россию окончательно.
И все-таки реже всего в руках контрразведчиков оказывались большевики – они ушли в подполье, на рожон особо не лезли, действовали продуманно, – чаще всего попадали просто случайные люди. Их пытали. На сорокапятиградусном морозе их превращали в ледяные глыбы. Кто, спрашивается, велел это делать?
– Главком войск! – отвечали молодые офицеры, руководившие пытками.
Самым крупным ледоколом на Байкале считалась «Ангара» – с приземистым тяжелым корпусом и высокими трубами, с уютными, обшитыми деревом каютами и сильной паровой машиной. «Ангара» расправлялась с толстым байкальским льдом играючи. На ней однажды побывал даже Никифор Бегичев – поседевший, раздобревший, в офицерской морской форме без погон, но еще не растерявший прежней ловкости, он сходил на «Ангаре» к Шаман-камню и похвалил:
