Он несколько раз просил у Чудновского разрешения повидать ее, но тот в ответ лишь усмехался да презрительно растягивал бледные губы:
– С чего вы взяли, что она находится здесь?
– Я это чувствую, сердцем чувствую, – Колчак прикасался ладонью к груди; о том, что видел ее во время прогулки, он не говорил, – здесь она!
– Ее давно здесь нет, – врал Чудновский. – Нету. Уехала она.
Выходило так, что они никогда больше не встретятся с Анной Васильевной. Да, выходило так.
Седьмого февраля тюрьму заполнили красноармейцы – все как один тепло одетые, при оружии. За неимением свободных мест в помещении охраны их разместили в камерах.
Ольга Гришина-Алмазова, подруга Анны Васильевны, вдова генерала, также была арестована и находилась в одной из камер. Гришина-Алмазова постаралась наладить связь со своей подругой. Именно она сообщила Анне Васильевне, что к Иркутску приближаются каппелевцы. Она сообщила и о прибытии большой группы красноармейцев. Без слов было понятно, для чего они тут появились...
Ультиматум Войцеховского, как и предполагал Колчак, иркутские большевики всерьез не приняли. Остатки каппелевской армии им вряд ли что могли сделать, да и чехословацкий корпус уже здорово «покраснел», белочехи перестали быть белыми, они скорее стали красночехами. Но на всякий случай из Иркутска они отправили телеграмму в Москву: вдруг тамошние умные головы придумают что-нибудь оригинальное?
«Умные головы», сидящие наверху, придумали. Сохранился подлинник записки Ленина Э. М. Склянскому – заместителю председателя Реввоенсовета Республики. Вот ее текст: «Шифром, Склянскому: Пошлите Смирнову /РВС 5/ шифровку: Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска
[187]пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступали так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске. Ленин».
Весь текст, в том числе и подпись, зашифрованы. Дальше следовала приписка от руки – рука ленинская, почерк его, – состоявшая из четырех пунктов, первый из них касался Колчака: «Беретесь ли сделать архинадежно?»
Из этой шифровки следует, что в Иркутске знали, как надо поступить с пленным адмиралом, – это первое, второе – местные большевики хотели расстрелять его как можно скорее, и это их желание совпадало с желанием центра, и третье – Ленин стремился избежать огласки самого факта, что Колчак будет расстрелян, и расстрелян без суда.
Улыбка Чудновского не предвещала ничего хорошего. Он глядел в упор на Колчака, просто не спускал глаз, как кот с мыши, и улыбался. От такой улыбки невольно делалось холодно. Но Колчак, хоть и понимал, что означает такая улыбка, был спокоен.
Он похудел, щеки всосались в подскулья, лицо сделалось совсем татарским, незнакомым, кожа от холода шелушилась. В комнате допросов часто присутствовал Бурсак, наряженный в роскошную купеческую шубу, отнятую у какого-то богатого владельца меховых лабазов, – он носил ее поверх кожаной куртки, – громогласный, уверенный в себе, с резкими размашистыми движениями.
– У вас много друзей, которые хотят вас выручить, – сказал Чудновский, по-прежнему не сводя глаз с Колчака.
– Кто? – спросил Колчак.
– Каппель, например.
– Насколько я знаю, Владимир Оскарович мертв.
– Верно, – помедлив, отозвался Чудновский. – А известно ли вам, как он умер? А? – Чудновский сжал глаза в узкие жесткие щелки и, заметив, что спокойное лицо Колчака дрогнуло – адмирал не знал подробностей смерти Каппеля, он среагировал на жутковатые нотки, возникшие в голосе Чудновского, – торжествующе рассмеялся: – Мы его загнали в снега и там заморозили. Каппелю отрезали ноги, а вот мерзлые легкие вырезать не могли, и он скончался. Неплохо для белого генерала, а?
Внутри у Колчака вспыхнула боль, потянулась вверх, к горлу, перекрывая дыхание, сердце заколотилось жалостливо, громко, оглушая его, но лицо уже никак не реагировало на слова Чудновского – оно было спокойным.
– Я знаю, что он скончался на станции Утай, – сказал Колчак.
Смех Чудновского угас.
– У вас в тюрьме имеются надежные источники информации, – произнес он с усмешкой, – вы даже знаете название станции, где похоронен Каппель. Откуда такие сведения?
– Слухом земля полнится.
– Слухом-то слухом, но не настолько. Вы знаете, что означает приближение каппелевцев к Иркутску?
– Догадываюсь. – На лице Колчака на этот раз не дрогнул ни один мускул. – Это моя смерть.
Чудновский засмеялся вновь. Смех его был легким, как у мальчишки, получившего в церковно-приходской школе хорошую оценку за прилежание.
Ночью в Иркутск поступила телеграмма от председателя Реввоенсовета Пятой армии: «Ввиду движения каппелевских отрядов на Иркутск и неустойчивого положения советской власти в Иркутске настоящим приказываю вам: находящегося в заключении у вас адмирала Колчака, председателя Совета министров Пепеляева с получением сего немедленно расстрелять. Об исполнении доложить».
Поскольку существовало распоряжение Ленина скрыть причастность Москвы к расстрелу Колчака, то тогдашние «отцы» города Иркутска решили все взять на себя.
Больше всех старался Чудновский. По его словам выходило, что именно он вынес на заседание Иркутского ревкома предложение о расстреле Колчака и Пепеляева и ревком утвердил это предложение.
Впрочем, не менее Чудновского старался и Бурсак. Он носился по Иркутску на грузовом автомобиле, в кузове которого ежились пробиваемые железным ветром красноармейцы. Бурсак брал с собой красноармейцев специально, важно было, чтобы иркутяне видели: в городе есть хозяин, который все видит, все знает, за все болеет и виновным в промашках и нарушении революционной дисциплины спуску не даст.
За машиной волочился длинный, вкусно попахивающий шлейф черного дыма. Горючего в Иркутске не было, поэтому Бурсак наловчился заправлять мотор грузовика самогонкой – ничего, машина привыкла к первачу. Вначале чихала, выпукивала из выхлопной трубы какой-то смрад, черные козьи катышки размером в дробь, но Бурсак пару раз врезал по капоту, накричал как следует на капризный автомобиль, ударил ногой по колесу, и грузовик быстро поумнел, дело сдвинулось: машина стала бегать по мерзлым иркутским улицам лучше саней.
Первым из камеры Бурсак вывел Пепеляева. Тот все понял, но не хотел поверить в то, что его ведут на расстрел, и все пытался дотронуться до руки Бурсака, скулил, заглядывал ему в глаза:
– Куда это мы, а? Товарищ, куда это мы?
– Гусь тебе со свиньей товарищ! – не выдержав, оскорбился Бурсак.
Пепеляев не услышал его, он продолжал жалобно вопрошать:
– Куда это мы, а, товарищ?
Камера Пепеляева находилась на втором этаже, на лестнице у Виктора Александровича начали подгибаться ноги, его подхватили с двух сторон красноармейцы. Он висел у них на руках и продолжал жалобно вопрошать:
