– Куда это мы, товарищи?
Следом вывели Колчака. Ольга Гришина-Алмазова видела, как его выводили. Ее камера находилась на первом этаже, недалеко от камеры Колчака. Она проснулась, когда в коридоре появились красноармейцы, от грохота их сапог невозможно было не проснуться.
Волчок – круглый, с оторванной крышкой глазок – был заклеен бумагой.
– Хотя бы плотника либо слесаря завели в тюрьме – инвентарь чинить, – ругался довольно бурно дежурный надзиратель, даже слюной брызгал. – Разве это дело – камера без глазка? А если меня заключенный гвоздем оттуда ширнет? Хорошо, в камере баба сидит, смирная, как курица, она до этого не додумается, а если мужик?
Гришина-Алмазова не долго думая выдернула из волос шляпную булавку и, стараясь не продырявить бумажку, чтобы подозрение не падало на нее, отлепила край жидкого бумажного лоскутка от волчка.
Она сделала это вовремя. По коридору среди солдат шел адмирал – спокойный, бледный, одетый в шинель – так, тесно сбитые в кольцо, они прошли рядом с ее камерой. Один из красноармейцев даже вжался в дверь камеры, и дырявый волчок закрыл клок шинельного сукна.
Анна Васильевна в это время спала в своей камере. Шум ее не разбудил. Колчака провели в нескольких метрах от нее, и она этого не почувствовала.
Ночь выдалась морозная, в черном небе праздничным сверкучим сеевом рассыпались звезды, луна слепила – была она огромная, прозрачно-яркая, с косо обрезанными краями. Странная луна! Разве могут быть края у луны обрезаны? Но что было, то было.
У ворот тюрьмы стояло несколько широких саней-розвальней, в сторонке дымил, вкусно сдабривая ночь самогонным выхлопом, грузовой автомобиль Бурсака. Бурсак в сторону своего «персонального» авто даже головы не повернул.
Место для расстрела выбирал он сам – объездил половину Иркутска, даже пешком прошел по ангарскому льду, стараясь найти площадку поудобнее, и нашел такую площадку: в устье реки Ушаковки, впадающей в Ангару, недалеко от Знаменского монастыря.
Что хорошо было – под монастырем, в ушаковском льду, была вырублена большая квадратная прорубь, откуда монашки брали воду, производили здесь постирушки с полосканиями – не боялись морозов, соблюдали чистоту. Эта прорубь, по замыслу Бурсака, и должна была стать последним пристанищем адмирала.
Колдовской лунный свет со змеиным шипением полз над землей, над снегами, над темными, расплывающимися в воздухе башенками недалекого монастыря, шевелился, как живой, вызывал недобрые мысли, стрелял холодом. Он должен был хотя бы немного согреть Людей, но ледяной свет не грел, совсем наоборот – всасывал в себя последнее тепло; лунные лучи, отраженные от снега, подрагивали в пространстве, устремлялись вверх, к черному разверзшемуся пологу неба и исчезали там. Что-то усталое, горькое, заезженное было сокрыто в природе, в небесной бездони, в дымном шевелящемся свете, в голосах, неожиданно начавших раздаваться из-под земли.
У красноармейцев, усаживающихся в розвальни, от неожиданности по коже побежали мурашки.
Было холодно, но яркий, словно опрокинутый свет луны, устремляющий не от неба к земле, а от земли к небу, предвещал холода еще более сильные. Мороз будет рвать в клочья и воздух, и снег, и ледовые глыбы на Байкале, не говоря уже о живой плоти, о человеке и зверье. Колчак глянул в небо, в яркий, шевелящийся, косо срезанный с краев диск луны и неожиданно улыбнулся: ну будто дырка просверлена посреди неба, и льется в нее могильный свет, похожий на растопленный мороз, слепит, дышит льдом, лишает человека тепла и надежды.
Колчак прислушался к себе, но внутри ничего не было, только холод и спокойствие, будто страшная луна эта все из него высосала: всю кровь, всю боль, всю усталость.
Краем уха он слыхал крики Пепеляева, обращенные к нему: «Александр Васильевич! Александр Васильевич!» – но среагировал на них, лишь когда Пепеляев смолк от отчаяния – будто захлебнулся воздухом, голос угас, вместо него начало раздаваться какое-то странное бульканье. Колчак повернул голову, посмотрел на Пепеляева спокойно и сочувственно.
Думал ли он, что город, в котором когда-то венчался с Софьей Федоровной, станет последним в его жизни, что здесь все беспокойства и закончатся?
Снег под полозьями визжал противно, как стеклянный, вызывал на зубах боль. Говорят, перед кончиной человек видит всю свою жизнь, проходит ее вновь от начала до конца, нигде, ни на одном событии, впрочем, не задерживаясь, поскольку ни одно событие из прожитой жизни уже не является главным, все они – второстепенные. Колчак подумал о том, что он тоже должен был бы сейчас увидеть вновь всю свою жизнь, пройтись по ней, как по страницам книги, вспомнить людей, которых уже нет, и попрощаться с теми, кто есть, но ничего такого не было – абсолютно ничего. Колчак усмехнулся.
Над ним неожиданно вскинулся Бурсак – страшный, с черными провалами вместо глаз, в центре которых поблескивали сатанинские огоньки – будто гнилушки фосфоресцировали, – выхватил из рук бородатого, в волчьем треухе красноармейца кнут и огрел им лошадь:
– Но, трухлявая!
Бородатый красноармеец пробубнил в нос:
– Пошто обижаете лошадь, товарищ комиссар? Нечего обижать бессловесную скотину.
Бурсак захохотал, ткнул кнутом сидящего рядом Чудновского:
– Самуил, слышал?
Чудновский нехотя кивнул. Он недолюбливал и побаивался Бурсака, его сумасшедших выходок, непредсказуемости, морщился от скрипа кожи его модной тужурки, от которой сильно воняло сапожной ваксой, – Бурсак, чтобы тужурка выглядела поновее, пошикарнее, каждое утро драил ее ваксой. Чудновский этого запаха терпеть не мог и отворачивался в сторону: «Дух, как от кожевенного завода». А к кожевенному заводу, где в чанах гниют, мокнут, киснут шкуры для выделки, как известно, ближе чем на километр лучше не подходить.
– А, Самуил? – вновь воскликнул Бурсак.
Чудновский пошевелился, подышал в воротник шубы, отозвался неохотно и едва слышно:
– Да.
На соседних санях, с комендантом тюрьмы В. И. Ишаевым, везли Пепеляева. Пепеляев корчился, колобком валился на санях то в одну сторону, то в другую, красноармейцы его поддерживали, будто барышню, спина Пепеляева вздрагивала.
Чудновский приподнялся, глянул на соседние сани и удрученно покачал головой:
– Пепеляев совсем расклеился.
Отрешенный, ни на что не реагирующий Колчак неожиданно ожил, посмотрел на Чудновского:
– Неведомо еще, как вы повели бы себя в этой ситуации, господин... – у Колчака вылетела из памяти фамилия Чудновского, да и незачем было ему ее запоминать, и он закончил спокойно, почти равнодушно: – Господин хороший.
– Во, Самуил, ты уже не комиссар, ты – господин хороший. – Бурсак оглушительно захохотал.
В горле Чудновского что-то захлюпало – то ли смеялся он, то ли негодовал – не понять.
Дорога шла под самыми стенами Знаменского монастыря. Он навис над скорбным санным поездом, как древний город, вознесся вверх, в небесную бездонь и, когда Бурсак скомандовал «Стой!», застыл там.
