Из комнаты появилась Софья Федоровна – выплыла неслышной птицей, спросила озабоченно:
– Что случилось, Саша?
Колчак неприязненно посмотрел на жену.
– А ты разве не знаешь, что случилось?
У Софьи Федоровны от резкого тона мужа обвяли плечи.
– Как не знаю... Все знаю.
– А спрашиваешь. – Колчак недовольно пошевелился в кресле, усаживаясь поудобнее. – Собирай вещи, мы уезжаем.
– Куда?
– Для начала в Петроград, в распоряжение министра Григоровича. А потом видно будет. Меня снимают с должности.
Софья Федоровна обреченно прижала пальцы к губам.
– Как?
– Это вполне естественно. Утопить такой корабль и не ответить за него... Так не бывает. Уже и новый командующий флотом на мое место определен. – Колчак, как обиженный мальчик, подтянул к креслу ноги. Было сокрыто в его надломленной позе что-то горькое. – Не удержались, не подождали даже выводов комиссии.
– Кто тебе сообщил об этом?
– Смирнов. А ему – какой-то чин из Главного морского штаба.
– А кого же прочат на твое место?
– Альфатера.
[144]Василия Михайловича Альфатера.
– Господи, да он же – полное ничтожество.
– Это совершенно ничего не значит. У нас ничтожества занимают и не такие посты. У Альфатера большие связи в Ставке. Он – откровенный карьерист. Причем из тех настойчивых карьеристов, которые обычно всего добиваются. На мой взгляд, максимум, на что он способен, – шаркать ножкой по паркету. Насколько я могу догадываться, ему вместе с новым назначением приготовлен и флигель-адъютантский шнур на погоны.
– Господи! – едва слышно вздохнула Софья Федоровна.
– Вот и я о том же. Но не будем унывать, Сонечка, – с неожиданной горькой нежностью произнес он.
Конечно же, за гибель корабля надо было отвечать – в России во все времена кто-нибудь за что-нибудь обязательно отвечает и, случается, лишается головы, Колчак тоже приготовил свою голову для топора... Тем же вечером под балконом у него зафыркал штабной автомобиль. Колчак выглянул в окно – из автомобиля поспешно выбрался Смирнов.
У Колчака невольно дрогнуло, заныло тоскливо, удушливо сердце, приложил пальцы к груди, застонал еле слышно. Смирнова он встретил в прихожей уже одетым.
– Вас к прямому аппарату, Александр Васильевич, – сказал ему Смирнов.
– Кто на связи?
– Морской министр.
«Вот и все, вот и поставлена последняя точка, – тяжело и тоскливо, страдая от внутренней пустоты и холода, подумал он и поднял воротник плаща: его била дрожь. И состояние было такое, будто он заболевал. – А что дальше – непонятно. Хотя совесть моя чиста – я не виновен в гибели „Императрицы Марии“.
Под колесами автомобиля дребезжала, вызывая зубную боль, мокрая булыжная набережная, с неба сыпалась водяная пыль.
В штабе Колчак, не раздеваясь, поднялся в комнату связи, к телеграфистам.
Старший смены телеграфистов, пожилой прапорщик, протянул адмиралу узкую телеграфную ленту.
– Поехали! – приказал Колчак прапорщику.
Застрекотал аппарат.
«Как настроение, Александр Васильевич?» – спросил морской министр.
– Ответьте: «Настроение плохое», – проговорил Колчак.
Бобина аппарата медленно двинулась, подставляя ленту под текст, который поспешно отбивал телеграфист. Григорович отозвался так же коротко: «Поводов для уныния не вижу».
– Отбейте министру: «Благодарю за поддержку, ваше высокопревосходительство. Но тем не менее считаю себя виновным в гибели „Императрицы Марии“. – Колчак подождал, пока телеграфист отобьет этот длинный текст, телеграфист работал, как автомат, и, когда он умолк, Колчак продолжил: – Собираю вещи, чтобы выехать в Петроград».
Телеграфист министра отстучал незамедлительно: «Зачем, Александр Васильевич?»
– Передайте следующее... – Колчак нетерпеливо пощелкал пальцами, лицо у него дернулось, как от укола, он вновь нетерпеливо, словно бы куда спешил, пощелкал пальцами. – «По существующим правилам, насколько я знаю, командующий флотом несет персональную ответственность за крупные потери».
«Совершенно верно, – ответил министр, – но с причинами гибели „Императрицы Марии“ будем разбираться позже, после войны. Моя точка зрения: в гибели линкора вы не виноваты».
Колчак выдернул из кармана платок, промокнул им глаза.
– Ответьте министру: «Благодарю вас за доверие!»
Через несколько секунд крупная плоская бобина вновь дрогнула, и в руки Колчаку поползла лента с распоряжением морского министра: «Приказываю продолжать руководство боевой деятельностью Черноморского флота. Григорович».
Это был конец связи. Колчак еще раз проглядел ленту, прочитал текст и бросил бумажную скрутку на стол прапорщику:
– Расклейте на обычном бланке и положите мне в папку.
Смирнов, стоявший в аппаратной позади Колчака, крепко сжал ему пальцами локоть.
– Есть Бог на свете, Александр Васильевич!
Колчак не ответил, лишь неприятно поморщился – ему сейчас были неприятны вообще все разговоры на служебные темы. Он вышел на улицу, в черный затяжной морок ночи. Около редких тусклых фонарей крутились мотыльки. Сел в автомобиль. Скомандовал шоферу:
– Домой!
В прихожей его встретила встревоженная, с побледневшим лицом Софья Федоровна:
– Ну что?
– Паковать чемоданы пока не будем. Разбирательство с гибелью «Императрицы Марии» отложено до конца войны.
Софья Федоровна обессиленно опустилась на стул.
– Я так боялась за тебя, Саша...
Колчак прошел к себе в кабинет, достал из секретера бутылку коньяка, хрустальный винный лафитник, налил в него – другой посуды не было, а идти за рюмкой на кухню не хотелось, помял пальцами хрусталь, согревая напиток, потом медленно, крохотными глотками, осушил лафитник.
Достал из стола коричневую кожаную папку с бронзовой застежкой, имевшей свой ключик – папка замыкалась на ключ, так что Софья Федоровна не могла увидеть, что в ней хранилось, – вытащил оттуда несколько листов бумаги, реостатом подкрутил свет в лампе, делая его сильнее, поднес бумагу ближе к глазам. Это было письмо Анне Васильевне, которое он бесконечно долго писал и никак не мог закончить, откладывая его всякий раз в сторону – Колчаку казалось, что у него пропадают слова, когда он берется за перо, фразы получаются беспомощными, корявыми – ни мыслей в них, ни чувств...
«Прошло уже два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, – он оторвался от письма, скосил глаза на календарь: прошло уже без малого четыре месяца, четыре, а не два с той поры, надо поправить, – и так жива передо мной картина нашей встречи, так же мучительно и больно, как будто это было вчера, на душе...»
