– Какие краски, – продолжал восхищаться Данилевский, – карнавал, фейерверк! От сини режет глаза, от солнца хочется счастливо зареветь, грязный снег чист, как сахар, брат Георгиев! – Данилевский вздохнул. Словно бы что-то почувствовав – и верно Данилевский почувствовал: от Георгиева исходили вялые унылые токи, от его взгляда серело синее небо и переставали беситься птицы, а цветы, если бы они были, завяли бы, Данилевский обрубил разговор о весне света и перешел на производственную прозу: – Ладно, все это – поэтические слюни, изюм, выковырнутый из манной каши. Пора, дед, к хлебу насущному.
Под хлебом насущным он имел в виду телетайп – Данилевский был дежурным редактором, а дежурные за телетайпом следили особенно пристально, всякий раз ожидая от него сюрпризов, – не дай бог пропустить какую-нибудь крохотульку в десять строк, за которую завтра будут снимать штаны.
Три аппарата располагались в душной глухой комнате, запираемой на замок, работали все три, медленно выдавливая из себя ленту, – раз работают все три – значит передают что-то из Кремля либо со Старой площади, понял Данилевский, оборвал ленту у одного аппарата, давшего пропуск, потом у другого, стал читать прямо в телетайпной. У третьего до пропуска было еще далеко, он только что начал отстукивать страничку.
– Так, так, так, – пробормотал Данилевский, подслеповато щурясь. Пальцами протер очки – указ, значит…
Передавали Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении званий Героя Советского Союза бойцам и командирам, отличившимся в финской кампании.
– Так, так, так, указ, значит… – повторил Данилевский, просматривая фамилии. Фамилии ему не были известны. Красноармеец, старший сержант, комбриг, красноармеец, еще красноармеец. – Много простого брата, из народа, – отметил Данилевский, – это хорошо.
Присвоение шло по родам войск. Сталин выделил по пять звезд всем войскам, участвовавшим в кампании, – пехоте, летчикам, артиллеристам, морякам. Об этом Данилевский слышал в ПУРе, на совещании.
«Указ займет полгазеты, – недовольно подумал Данилевский, – начать его надо на первой полосе, продолжить на второй. Если понадобится – отдать под него всю второю полосу. Не хватит – отдать часть третьей, но все помесить в одном номере». Надо было снимать материалы, свободного места в номере не имелось, а для указа нужна была не дырка в сто строк – эту дырку Данилевский еще бы нашел, – а целая дыра, дырища.
Он пошел к главному посоветоваться, не то ведь вытащишь из макета какую-нибудь заметку про Пупкина, поссорившегося с Попкиным, а главный за это вставит в задницу ведровую клизму – с ним почему не посоветовались?
Главный спросил:
– На два номера разделить нельзя? С продолжением?
– ПУР обидится.
– Верно. Тогда решай сам, – сказал главный, – материалов, за которые я бы держался зубами, в номере нет. Что снимешь – то и снимешь.
Данилевский быстро расчистил низ первой полосы и снял все материалы на второй – указ все-таки итоговый, места возьмет много, – пошел на телетайп, проверить – виден ли конец? Ведь за героями последуют орденоносцы – награжденные орденом Ленина, орденом Красного Звезды…
Указ на героев шел к концу. Данилевский оборвал телетайпную ленту, привычно протер очки.
– Та-ак, «о» прошло, «пс» прошло, – голос у него вдруг сполз на удивленный птичий клекот, в глотке словно бы застряла пробка – ни туда ни сюда. – Это что же такое, а? – просипел он, пытаясь справиться с пробкой – нет, не получилось, плотно сидит в глотке, гадина.
Данилевский не верил тому, что видел – в Указе стояла фамилия Пургина.
– Пургин Валентин Иванович, – прочитал он, переводя фамилию и имя с отчеством в именительный падеж, – Пургину Валентину Ивановичу… Присвоить, значит, Пургину Валентину Ивановичу. – Данилевский обиженно засопел, протер пальцами стекла – перед мутными линзами очков все плыло, двоилось, покрывалось радужным блеском, словно лаком, тогда Данилевский досадливо выдернул из кармана листок бумаги, протер им, стало лучше видно. – Присвоить… Пургину Валентину Ивановичу… Пургин Валентин Иванович… – заведенно повторил он.
Беспомощно пошевелил пальцами, потом вздернул пачку телетайпных листов над собою, как факел, и, тяжело дыша, понесся к главному: Данилевский не верил тому, что видел.
– Ты чего? – недовольно спросил главный. Он надевал галоши на свои щегольские козловые ботинки и собирался уезжать. – За тобой что, ведьмы гнались?
– Ведьмы, – просипел Данилевский, – ага, ведьмы!
Он прошел к столу главного, взял из деревянной, с перламутровой инкрустацией вазочки толстый красный карандаш под названием «Кремль» и отчеркнул на телетайпной ленте фамилию Пургина и положил ленту перед главным.
– Читай!
– А потом нельзя? – главный не менял недовольного тона.
– Потом нельзя.
– Я еду к товарищу Мехлису, – главный поднялся, взял лежащее на стуле пальто.
– Ну все-таки взгляни! – попросил Данилевский.
Главный поморщился, взял в руки лист, лицо у него странно утяжелилось, стало незнакомым, удивленно-растроганным, каким-то детским, он машинально вылез из галош, сняв их по очереди, по одной, упираясь пяткой в носок и оставив их на полу посреди кабинета, молча сел за стол.
Галоши у главного были новенькие, с нестертым лаком и малиновой генеральской подкладкой, а чтобы не перепутать с другими галошами, главный наклеил на подкладку по две медных буковки – свои инициалы: в присутственных партийных местах галоши приходилось оставлять на вешалке – ходить по кабинетам в них не принято – можно нарваться на отповедь, либо вообще получить от ворот поворот.
– Не может быть, – неверяще пробормотал главный и запустил палец под воротник рубашки, который ни с того ни с сего начал ему жать.
– И я глазам своим не верю, – сказал Данилевский.
– Но это же государственный документ, – главный поднял телетайпный листок, потряс им – подписан самим товарищем Калининым!
– Значит, и надо относиться к нему, как к государственному документу.
– Что будем делать? – спросил главный. – Я не знаю, что делают в таких случаях.
– Праздновать, – коротко произнес Данилевский.
– Пургин – Герой Советского Союза, – главный покрутил шеей, воротник продолжал ему жать, – Пургин – Герой Советского Союза, один из тысяч, из десятков тысяч журналистов страны. Больше героев нет! – Главный наконец справился с пуговицей на рубашке, вывернул ее из тугого обжима петли, расслабил воротник. – А мы чем поощрим Пургина?
– Надо подумать.
Главный вспомнил о Мехлисе и стремительно поднялся.
– Значит, так, ты думай, а я поеду – Мехлис, знаешь, человек нервный…
Главный покинул кабинет, забыв про галоши, они, сияя новенькими буковками инициалов, остались стоять на паркете. Данилевский, сопя, проследовал к себе в отдел, увидел Пургина, склонившегося над столом – тот правил бодягу туркменского собкора, знавшего русский язык на уровне португальского, половину своих материалов он присылал на туркменском, вызывая в редакции ярость и недоумение, но зато был близким родственником одного из секретарей своего ЦеКа и снабжал «Комсомолку» самыми крупными в Туркмении, а значит, и в стране, гранатами, курагой и изюмом – рывком выдернул Пургина из кресла.
