– Такой вариант тоже имеет место… Место быть, – у Попова были глаза, какие не умели врать.
«Коряга, – мелькнуло у Пургина в голове, – вобрал в себя все буквы, все объединил: и «к», и «п», и даже английский «дабл-ю», и немецкий «умляут», все у него в одном лице. Но с разных ракурсов – разный. Будет ли удача, когда связываешь себя с таким человеком? И да и нет… Но попробовать надо – от денег ведь еще никто не отказывался. Никогда. Ни в одном государстве».
Коряга познакомил Валю Пургина с Арнольдом Сергеевичем – элегантным, сухопарым, видным джентльменом, чье удлиненное красивое лицо украшала серая щеточка усов, глаза были умны и проницательны, на руке, на безымянном пальце впритык друг к другу сидели два кольца, что означало: Арнольд Сергеевич – вдовец; одно кольцо он носил свое собственное, другое – покойной жены.
Не спрашивая ни о чем, Арнольд Сергеевич поставил перед молодыми людьми чай, в вазочку насыпал колотого сахара, отдельно в фарфоровой тарелке, помеченной фирменной маркой заводов Кузнецова, выставил свежий мармелад, в корзинке – печенье, на длинной плошке подал бутерброды с ветчиной.
– Люблю молодость, – сказал он Пургину, как старому знакомому, налил ему чаю в невесомую фарфоровую чашку, потом налил Коряге и себе, сделал изящный жест: – Прошу отведать!
«Сапфир, – глядя на Арнольда Сергеевича, подумал Пургин, – красивый холодный камень. Очень точная будет кличка – Сапфир. Сапфир Сапфирович».
– О чем вы думаете, молодой человек? – поинтересовался Арнольд Сергеевич.
– О роскошном дворянском столе, – Пургин улыбнулся. Улыбка была открытой, чистой, Пургин сделал жест – этот жест был повторением жеста Арнольда Сергеевича.
– Люблю, чтобы у меня все было, – сказал Арнольд Сергеевич, – стараюсь ни в чем себе не отказывать. Но вы думаете не об этом, юноша!
Сердце у Пургина дрогнуло, застучало сильно, отозвалось где-то в ключицах: Пургин недооценил Арнольда Сергеевича, который оказался гораздо проницательнее, чем предполагал Пургин. Он подобрался, а лицо его, наоборот, расслабилось, сделалось виноватым.
– Извините, Арнольд Сергеевич, я действительно думал не об этом.
– Я же все вижу, юноша. Когда человек думает о еде, лицо у него бывает совсем другим, – Арнольд Сергеевич добродушно сощурил глаза, лоб и виски испещрили мелкие симпатичные морщины, и Сапфир Сапфирович сразу постарел, – не надо меня обманывать, молодой человек.
– У каждого из нас есть маленькие тайны, которые мы храним и никого не хотим в них пускать.
– Это верно. Но я думал, что такие тайны могут быть только у нас, стариков, и совсем не предполагал, что коррозии подвергается и ваш возраст. Это для меня новость.
– В принципе, Арнольд Сергеевич, – про себя Пургин произнес «Сапфир Сапфирович», он даже заранее приготовился к тому, что собьется, и сознательно сбивал самого себя, произнося мысленно «Сапфир Сапфирович, Сапфир Сапфирович», но не сбился, выдержал, – у каждого человека, даже в самом юном возрасте, – допустим, семи лет, – есть свои тайны, в которые он никогда никого не допустит. Это – закрытая сфера.
– Да, тайн полным полно. В том числе, и детских. Мы не только о себе, мы о наших великих людях знаем прискорбно мало. Что мы знаем, например, о Ленине? Только то, что он был богом. И все. А о Сталине? То, что он есть бог. Действующий, живой бог. И все. А что мы знаем о Льве Николаевиче Толстом? Только то, что он граф, вегетарианец, автор «Войны и мира», муж Софьи Андреевны, владелец Ясной Поляны; умер от простуды на маленькой неизвестной станции то ли в Воронежской, то ли в Орловской губернии. А вот чем Толстой болел, какими болезнями, почему сбежал от опостылевшей жены? А?
– Это мы не знаем, Арнольд Сергеевич, – за двоих ответил Коряга.
– Кому из вас известно, что Толстой страдал психостенией – попросту говоря, был неврастеником, психушником, и усадьбу имел не только в Ясной Поляне, а и в Москве, в Хамовниках. В Хамовниках, совсем рядом, забор в забор, находилась психиатрическая клиника Корсакова. Так что же сделал Толстой? Пробил в своем заборе калитку, чтобы беспрепятственно попадать в клинику. А зачем, спрашивается, ему нужна была клиника? Да чтобы удержаться на ногах, не свихнуться. Ему надо было общаться с больными, проверять себя на них и без лекарств выходить из кризисов. А если уж было совсем невмоготу, он принимал лекарства.
– Психостенией страдал Ибсен, – сказал Пургин, Коряга удивленно заморгал глазами – этот аккуратный паренек Валя знал то, чего не знал он.
– Что касается заморских гостей, то Бодлер тоже, – небрежно произнес Арнольд Сергеевич. – Да что Бодлер, Гёте был неврастеником, а Кант – вообще ненормальным человеком. Хотя, если говорить о финише, и Гёте и Кант прожили столько, сколько мы с вами, молодые люди, не проживем. Не дано! – Арнольд Сергеевич развел руки в стороны, взгляд его сделался озабоченно-ласковым. – Что же вы, ребята, не пьете чай?
– Сейчас приступим, Арнольд Сергеевич, – бодро ответил Попов, решительно взялся за чашку.
Пургин огляделся. Квартира Арнольда Сергеевича была небольшой, с высоченными шестиметровыми потолками, но то, что она небольшая, ее воробей пешком за два притопа – три прихлопа мог одолеть, скрывали эти высокие потолки, они создавали ощущение неизмеримого пространства, воздуха. В этой квартире ничего не давило, хотя давить было чему – на стенах в золоченых старых рамах – и эта была настоящая, а не тусклая гипсовая позолота, – весели картины, масло и акварель, эмалевые портреты, рядом с Пургиным красовался рисунок Врубеля, подлинник, – Пургин, скосив глаза, внимательно рассмотрел его, было много часов, отовсюду несся многослойный ритмичный звук. Арнольд Сергеевич был коллекционером, подделок не признавал – признавал только подлинники.
– Любуетесь, дорогой юноша? – заметив, что Пургин отвлекся, спросил Арнольд Сергеевич. – Я тоже, когда бывает трудно, смотрю на эти картины, на эти часы. И знаете – успокаивает!
– Это подлинники? – осторожно спросил Пургин и пожалел о том, что спросил: лицо Арнольда Сергеевича потяжелело.
– Оскорбительный вопрос, – сказал он, – но я его вам прощаю! Вы молоды, а молодости прощают то, что она часто бывает невежлива, резка, несправедлива. Все это – подлинники. Но хватит об этом, давайте все-таки пить чай!
После чая пересели за низкий инкрустированной столик, на котором лежало несколько газет.
– Восток, Восток, дорогая штука, – Арнольд Сергеевич невесомо огладил пальцами поверхность столика, – все бы отдал, чтобы жить на Востоке, – произнес он задумчиво – А в вас, юноша, заложено что-то очень серьезное, располагающее, убеждающее, – Арнольд Сергеевич говорил, не оборачиваясь к Пургину, – Толя был прав, когда зацепился за вас. Я думаю, что мы сможем подружиться. Можете считать меня своим другом.
– Я должен что-то для этого сделать?
– Принести из алмазохранилища бриллиант величиной в стакан? Познакомиться с актрисой Марецкой и представить меня ей? Стать адъютантом Буденного и выкрасть у него золотую шашку? Или получить автограф у железного наркома Кагановича? – Арнольд Сергеевич очень тихо, печально рассмеялся. – Нет. Вовсе нет. Вам просто надо быть самим собою. Таким, вот, как сейчас, серьезным, углубленным в себя, начитанным. Если у вас не хватает денег, я буду вам их давать.
