Еремеев подбил пальцем свои висячие усы, зацепился глазами за жаворонка, висевшего в небе, послушал его призывную песню и проговорил недовольно:
— Пора-то пора, да только бюргеры здешние не дураки — хлеб они все же посеют, а есть его будем мы.
— Откуда знаешь? — прищурил глаз сапожник Удалов. — Мы к той поре знаешь, где можем очутиться? За Кудыкиной горой — около Парижа.
— Ну, если не мы, то наши земляки, которые сменят нас.
Что, разве не так? А ты — Париж…
Сапожник, продолжая щурить один глаз, в смешную трубочку сложил губы, оттопырил их и издал короткий громкий свист:
— Так-то оно так, но может, и не так.
— Как карты лягут, так оно и будет, — убежденно проговорил Еремеев.
— Какие карты?
— Жизненные. Которые разыгрывают в штабе армии.
Еремеев отвернулся от Удалова, снова стрельнул острым взглядом в небо, нашел там жаворонка, послушал звонкую, далеко слышную песню.
— Хорошо, стервец, поет.
— Профессор!
Через несколько минут около казаков появился Климов — затянутый в ремни, с тонкой талией, с подбородком, выбритым до синевы.
— Готовьтесь! — предупредил он. — Сегодня ночью пойдете к немцам. Надо взять пленного.
Еремеев вытянулся, руки прижал к бедрам:
— Вдвоем прикажете идти, ваше благородие? Или с нами пойдет кто-то еще?
— Туземец пойдет. Ну, этот самый… — Климов пощелкал пальцами. — Ну, этот самый… — он вновь пощелкал пальцами.
— Калмык, что ли?
— Во-во.
— Калмык — это хорошо, ваше благородие. В драке умеет толково действовать.
— Драка там не нужна — Климов недовольно наморщил лоб. — Плавать умеете?
— Умеем, — поспешно отозвался сапожник.
— А вы, Еремеев? — Климов перевел строгий взгляд на второго казака.
— Доводилось, ваше благородие, — неопределенно отозвался тот, отвел глаза в сторону.
Климова удовлетворил и неопределенный ответ.
— Готовьтесь! — сказал он. — Провожать на тот берег вас будет сам Дутов.
День тянулся долго, конца ему не было — никак не хотел уступать место ночи — в глубоком розовом небе возникали белые теплые всполохи, от них отделялись, во все стороны разлетались светлые перья, висели в воздухе, потом рассеивались нехотя, оставляя в душе сложное печальное чувство.
— Земля тоскует, — глядя на эти долго не исчезающие перья, взялся за старое Еремеев, — по плугу тоскует, по зерну, по рукам человеческим, по навозу… И небо тоскует, видите?
Вместе с Удаловым и Бембеевым он пробирался сырой ложбинкой к Пруту. Пока достигли воды — промокли. Казаки, ступая так, чтобы над головой не шевельнулась ни одна ветка, одолели кусты и очутились у самой воды.
Вода в реке была темная, на середине, в течении, крутилось несколько воронок, жерла их смыкались друг с другом, рождали вихри. Брызги столбом поднимались, затем осыпались горохом в быстрое течение, взбивали рябь, подобно горячей шрапнели. От реки тянуло холодом. Стынь прошибала насквозь, казалось, что она может навсегда осесть в теле, в костях, в мышцах, застрять там, наградить живые души хворью.
Еремеев не выдержал, ознобно передернул плечами и выругался. Бембеев лежал рядом с ним, — покосился и неодобрительно покачал головой — тихо, мол, потом вновь прижал ко лбу ладонь и продолжил осмотр противоположного берега.
— Ну, чего? — поинтересовался у него шепотом Удалов. — Чего выглядел?
— Чего надо, то и выглядел, — также шепотом отозвался калмык. — Видишь, справа над кустами вьется дымок?
— Ну? — Удалов вгляделся в прозрачный, едва приметный хвост дыма, поднимающегося над неровной темной грядой. — Дым как дым.
— Не скажи. Немцы там оборудовали огневую точку. Пулемет у них там.
— Откуда знаешь? — недоверчивой сипотцой спросил Удалов.
— Ты учись, Удалов, простым истинам, покуда я жив, — сказал калмык. — Справа тоже находится пулеметная точка. Видишь сухие кусты?
— Ну?
— Там у немаков стоит станковый пулемет на треноге. Чикаться эти ребята в рогатых касках не будут, чуть что — тут же возьмут на мушку.
— Это что же, выходит, что на этом участке переправляться через реку нельзя?
— Совсем наоборот. Только тут и можно… Немцы никогда не подумают, что мы здесь осмелимся залезть в воду. Прямо под пулеметными дулами… А мы залезем.
— Не накроют они нас?
— Не накроют, — уверенно проговорил калмык. — Как думаешь, Еремей?
— Не должны, — Еремеев не сдержался, поежился. — Да и в темноте накрыть не так-то просто. Мы в темноте — люди-невидимки… Таких приборов, чтобы обнаружить невидимку не изобрели. Меня другое беспокоит… — Еремеев содрогнулся, будто холодная речная сырость просочилась ему за воротник.
— Беспокоит? — калмык остановил взгляд на едва приметной тропке, выходящей на противоположном берегу из кустов к воде, по ней немцы спускались за водой. — Чего беспокоит?
— Да вот… — Еремеев смущенно поднес ко рту кулак, покашлял в него едва слышно, — то, что я плаваю не очень…
— Вот те раз! Как не очень? — калмык воззрился на Еремея. — Как топор?
— На воде я держаться научился, а вот дальше… Дальше дело пока не продвинулось.
— «Не продвинулось», — передразнил его калмык, сорвал травинку, росшую перед носом, покусал ее зубами. — На тот берег можно только вплавь переправиться… В общем, понятно, что нам надо либо плотик готовить, либо бревна резать. Может, тебе, Еремей, отказаться от вылазки?
— Да ты чего, земеля!
[5]
— Еремеев недовольно насупился.
Калмык выплюнул травинку, отполз назад и привстал в кустах:
— Все, мужики, уходим!
Напарники его, стараясь не шебуршать ветками кустов, отползли назад. Добравшись до ложбины, поднялись в рост, отряхнулись.
— Здесь лесок один есть, его немаки малость снарядами покрошили, — калмык ткнул пальцем в сторону, — надо бы перевернуть сушняк, выбрать себе кое-что. При переправе всякое полено может сгодиться…
— Особенно мне, — благодарно проговорил Еремеев. — Спасибо, друг.
Лесок находился недалеко. Несколько снарядов, угодивших в него, завалили десятка три деревьев, оставив среди стволов просеку. Калмык оглядел поваленные стволы, почесал шею:
— Без пилы или хотя бы без пары топоров нам не обойтись.
— Это мы добудем, — уверенно отозвался Удалов, — у меня кое-что есть на примете.
— Действуй! — блеснул чистыми белыми зубами калмык.
