В руках у седого мужчины тоже было помповое ружье.
- Та-ак, - смято пробормотал Каукалов и спиной - в который уж раз, прижался к грязному своему "жигуленку".
Вот сейчас ему сделалось страшно по-настоящему. Он покривился лицом и наконец вспомнил, что на боку у него висит пистолет, потянулся рукой к кобуре.
Бледнолицая, с потемневшими глазами женщина, неторопливо подступающая к нему, засекла этот жест и незамедлительно вскинула ружье.
Она не задумалась ни на мгновение, для неё просто не существовало других решений, - тут же нажала на спусковой крючок.
Выстрела Каукалов не услышал - звук выстрела погас в грохоте Минского шоссе.
Черный ствол помпового ружья украсился изящной оранжевой розой, Каукалов вскинул от ожегшей его боли, отдернул руку от пистолета - понял свою ошибку, но было поздно - в следующий миг он увидел, как к его ногам шлепнулась чья-то живая, в отодранном рукаве рука, защелкала пальцами.
Воздух, который Каукалов втянул в себя от боли, лопнул в нем, опалил нутро огнем, и Каукалов бочком, бочком, тесно прижимаясь к "жигуленку", пополз в сторону от этой страшной женщины, заскулил жалобно. Он ещё не понял, что под ноги ему шлепнулась его собственная рука, оторванная разрывной пулей.
Следом за Каукаловым потянулась длинная красная струйка, тягучая, словно клейковина, Каукалов, по-прежнему не чувствуя боли, дернул культей и в следующую секунду взвизгнул. Но не от боли, а от страха. Боли все ещё не было. Потом закричал.
- Си-и-и, - кричал он отчаянно, долго, на одной резкой, ввинчивающейся в мозги ноте, вновь дернул рукой, в ответ на его движение вместо руки поднялся какой-то жалкий огузок, обсыпал обледенелый асфальт кровью, будто горохом. - Си-и-и!
Лицо Каукалова сделалось страшным, он кинулся к средней фуре, к стыку, через который можно было бы прорваться к шоссе, - понял, что спасение его сейчас только в одном: если он прорвется на шоссе, к машинам, к людям, то останется жив, если не прорвется - умрет на этой грязной обочине.
- Си-и-и! - кричал он, тряся окровавленным огрызком руки. Кричал отчаянно, сыро, будто его сплющило гигантским колесом, ружье в руках женщины вновь отплюнулось красным цветочным бутоном. Удар развернул Каукалова на сто восемьдесят градусов и бросил лицом на "канарейку".
Он ударился зубами о металл, вместе с кровью выплюнул два костяных осколка и закричал снова: пуля пробила ему правое плечо. Теперь весь правый бок его был изувечен - рука оторвана, в плече зияла дырка. Каукалов громко застонал, дважды всем телом перекатился по боку "канарейки" и развернулся лицом к людям, настигшим его.
- Не надо-о! - прокричал он моляще, мазнул перед собой культей и в воздух сыпанула кровь.
В следующую секунду культя обвяла, он вновь увидел на грязном асфальте, покрытом заплеванным ледком, мазутной пленкой, ещё чем-то, невольно вызывающим рвоту, собственную руку. Страшную, ещё живую, с шевелящимися в гибельной дрожи пальцами... И опять не понял, что это его рука.
- Не надо-о! - засипел он надорванно, из последних сил, не веря тому, что видит, задрал голову, словно бы надеялся увидеть вверху, в сером, будто бы задымленном, мрачном, как в войну, небе, что-то светлое, спасительное прореху, в которую можно было бы улетучиться, покинуть это страшное место, но на небе не было ни одного светлого пятнышка.
Наоборот, небо ещё более сомкнулось - в темной пороховой плоти произошли перемещения, что-то зашевелилось, сдвинулось, откуда-то из горних высей принесся железный ветер. Под ногами у Каукалова, отчаянно громыхая, прокатилась пустая банка с яркой пивной этикеткой.
Боли Каукалов все ещё не чувствовал. Кровь из плеча не шла. Раскаленная пуля, пробив его, жаром своим спекла края раны. Сам же Каукалов находился в шоке, или антишоке, если быть точнее, потому и не чувствовал боли. Хотя люди, случается, от одной только этой боли умирают, настолько она бывает непереносима, а Каукалов был жив. Что-то в нем отключилось, сгорело, что-то произошло - боль в нем была задавлена страхом, ещё чем-то, другой болью.
- Си-и-и! - засипел он и, ожидая следующего выстрела, развернулся лицом к двум людям, вылезшим из третьей машины и также приготовившим свое оружие для стрельбы. - Си-и-и! - Он перекатился в обратном направлении и увидел растерянного, бледного Илюшку. Автомат у того все болтался без дела на плече.
У Каукалова что-то щелкнуло внутри, он взмахнул культей, - кровь брызнула ему в лицо, но Каукалов её не почувствовал, закричал визгливо, громко:
- Илья, чего стоишь? Стреляй, стреляй! Си-и-и!
Но Аронов даже не шевельнулся, он был словно парализован, побелевшее плоское лицо его омертвело, глаза высветлились от ужаса, сделались такими же, как и лицо, одного белесого мертвенного тона.
- Си-и-и! - вновь закричал Каукалов, увидев, что женщина передернула затвор ружья, загоняя в ствол новый патрон, переместился по борту "жигуленка" в сторону, стараясь подальше уйти от нее, спрятаться, стать землей, воздухом, деревом, но это грешному человеку Каукалову не удалось. Си-и-и!
Настя спокойно подняла дымный, пахнущий горелым порохом латунный цилиндрик патрона с земли, сунула его в карман.
- Си-и-и! - опять закричал Каукалов: он боялся, что Настя сейчас выстрелит.
Но Настя медлила, не стреляла. В том, что она совершает справедливое, хотя и противозаконное действие, Настя не сомневалась: этот визжащий ублюдок со своим напарником убил её Мишку и за кровь должен расплатиться кровью. Своей кровью.
Милиция вряд ли что сделает, чтобы наказать убийц, - людям в форме, закрывающим глаза на несправедливость, Настя уже не верила. И Стефанович не верил. И седой говорливый парень из Калининграда, и его напарник, пострадавший от рук этих двух пятнистых мордастых молодцов, - тоже не верили. А раз милиция не может сделать то, что должна сделать, значит, возмездие надо совершить своими силами. Самим. И они его совершают.
Каукалов тем временем заскулил и неожиданно хлопнулся на колени:
- Си-и-и...
К нему приближалась, держа наперевес помповое ружье, эта страшная женщина с бледным, почти свечным лицом. За ней от последней машины, перекрывшей дорогу сзади, шли двое мужчин. Передний - невысокий, с выплаканным, горьким, будто у святого, лицом, - также держал в руках ружье и, судя по плотно сжатым губам и белым костяшкам пальцев, украшавшим красные натруженные руки, был готов в любое мгновение выстрелить.
Это был Леонтий Рогожкин. Следом за Леонтием шел Коля Синичкин. От машины, закупорившей горловину замкнутого пространства, в котором происходила расправа, шли ещё два человека. В руках у седого, с резко очерченным морщинистым лицом, загорелого крепыша, похожего на Шаха, в руках был автомат. За ним следовал человек, с которым Каукалов боялся встретиться глазами - водитель, сумевший остаться живым. Ох как ненавидел, как опасался сейчас этого человека Каукалов!
