Студент, усевшийся за руль "девяносто девятой", был настоящим гонщиком - он мигом набрал хорошую скорость, из крайнего левого ряда ушел в крайний правый, подрезая всем носы, с трубным хохотом, будто в рекордном заезде, нырнул в затененный, прикрытый от солнца столетними липами проулок, сделал перегазовку и был таков.
Даже если бы какая-нибудь машина пошла сейчас за угнанной "девяносто девятой", то вряд ли бы её достала, поэтому в проулок за украденной машиной не свернул ни один автомобиль, и это Каукалова удивило: два с половиной года назад в такой лаве машин обязательно нашлось бы человек пять-шесть сочувствующих шоферов, которые взялись бы помочь толстяку, на всех парах кинулись бы вдогонку, а сейчас - ни одного человека.
Каукалов даже головой покачал в нехорошем изумлении: вон насколько почерствели люди, ныне каждый справляется со своей болью, со своей бедой в одиночку - никто не приходит на помощь, это перестало быть нормой жизни.
Толстяк, выпучив глаза и разинув рот, что-то кричал, размахивал руками, но все было тщетно - машину ему уже не вернуть.
Из глаз бедолаги полились обильные слезы. Он размазал их по лицу и, вспомнив о сорванце, которого преследовал, развернулся, чтобы дальше погнаться за ним, но куда там: пацаненок свое дело сделал - увел толстяка по тротуару подальше от машины. А сейчас игра была закончена, он свернул, перемахнул через загородку и понесся по взгорку вверх.
Толстяк тоже перелез через загородку, но сил у него хватило лишь на несколько метров. Он развернулся и поплелся к ревущему потоку машин. Его шатало, ноги подгибались, костюм почти уже весь промок от пота, полные щеки горестно обвисли, сделали лицо молодого толстяка совершенно дряхлым, старческим, губы приплясывали.
- М-мэ-э-э! - немо промычал толстяк. Он был потрясен.
С трудом перевалив через оградку, щекастый монументом встал посреди тротуара, беспомощно поглядел в одну сторону, потом в другую, лицо его расстроенно дрогнуло, поползло вниз, он опустился прямо на тротуар, обхватил руками колени и горько заплакал.
Первой к толстяку подскочила какая-то сердобольная тетушка, склонилась над ним, заговорила участливым голосом. Она не видела, как у толстяка угнали машину. Толстяк продолжал трясти щеками, по лицу его ручьями текли слезы.
- Я ее... я ее... - он давился словами, дергал плечами, помогая себе, но никак не мог выговорить фразу до конца, - я ее...
- Что ее? - озабоченно спрашивала тетушка. - Или кто это "ее"? Может, вам помочь?
- Не надо-о, - слезно протянул толстяк, удрученно покрутил головой. Слезы струились по щекам, скатывались на подбородок, с подбородка на костюм. Костюм был совершенно мокрый. - Я её не застраховал.
Наконец-то ему удалось одолеть трудное слово и выговорить всю фразу. Непослушный рот у щекастого продолжал плясать.
- М-мэ-э-э! - снова завыл он, но это было Женьке Каукалову уже неинтересно.
Вечером Каукалов купил бутылку столичной водки с нарядной, очень красочной этикеткой, колбасы, вкусно разложенной на пластиковой дощечке под плотной прозрачной пленкой, полкилограмма формованной бельгийской ветчины, банку испанских маслин и две длинные французские булки.
Придя домой, разложил это богатство на столе.
- Ма, я хочу отметить свой приход из армии! - прокричал он на кухню.
Мать, полная, с обрюзгшими формами - так часто бывает с перестающими следить за собою женщинами, - беззвучно выплыла из кухни:
- Да ты вроде бы уже наотмечался! - озабоченно произнесла она, поднесла руку к плоскому, с мелкими чертами, лицу. - Вчера отмечал, позавчера отмечал. И послепозавчера... Народу вон сколько у тебя перебывало!
Каукалов поморщился, хотел бросить матери пару резких фраз, чтобы не вмешивалась не в свои дела, но сдержался и вместо этого произнес, стараясь говорить как можно мягче:
- Сегодня последний раз, ма. Ко мне Илюха Аронов должен прийти. Мы с ним так ведь пока и не повидались. Он в отъезде был.
- А-а, Илюшенька! - Лицо матери расплылось в улыбке, к школьному приятелю сына, живущему в соседнем подъезде, она относилась более чем хорошо, выделяла из всех Женькиных дружков - тот был парнем усидчивым, в школе учился хорошо, и Новелла Петровна очень хотела, чтобы сын Женька был таким же положительным, как и Илья Аронов. - Давненько его не видела, хотя живем, кажись, совсем рядом. Как он там?
- Ничего. Живет, хлеб жует, чихает, когда по Москве ходит грипп. Как и все, словом. Сегодня я с ним по телефону разговаривал.
- Понятно, - произнесла мать удовлетворенно. - Илюшку я завсегда рада видеть.
Вообще-то фамилия у Аронова была не Аронов, а Аронович, он был "полтинником" - наполовину русским, наполовину евреем, и отец его давным-давно, когда шла кампания против "врачей-вредителей", из Моисея Ароновича превратился в Михаила Аронова, а позже, когда все успокоилось, возвращаться на круги своя, к старому имени-отчеству, не пожелал, справедливо посчитав, что страна наша - непредсказуемая, сегодня здесь активно борются с "душителями" в белых халатах, завтра такую же яростную кампанию поведут против жилищно-коммунальных контор, каковые были причастны к пропаже горячей воды в водопроводах, послезавтра доберутся до деятелей котлетного фронта, что имеет к Моисею Наумовичу Ароновичу, работающему заместителем заведующего одной большой столовой, самое прямое отношение.
Что было хорошо - в доме Илюшки Аронова никогда не страдали от недостатка продуктов, Моисей Наумович, он же Михаил Николаевич, по этой части был неутомимым тружеником.
- Посидишь с нами, ма? - спросил Каукалов.
Новелла Петровна изобразила плечом жеманное движение, будто девчонка, когда её вызывают с танцев для важного разговора.
- Немного, минут десять посижу, - сказала она и снова кокетливо повела плечом, - а если больше - вам со мною будет скучно! - Широкое лицо матери с выцветшими, неопределенного цвета глазами, сделалось расстроенным, словно Новелла Петровна вспомнила собственную молодость, которую никогда уже не вернуть, и, вяло махнув рукой, она ушла на кухню.
- Ну а выпить-то выпьешь?! - прокричал Каукалов вдогонку.
- Самую малость. Стопочку, не больше. - Новелла Петровна вновь высунулась из кухни и внимательно посмотрела на сына, отмечая в который уж раз, что тот в армии похудел, омужичился, руки у него стали грубыми, в уголках рта залегли жесткие складки. Раньше их не было. - Для веселья, добавила она с вполне понятным грустным смешком.
Илюшка Аронов пришел в семь часов вечера, черноглазый, белозубый, с обкладной смоляной бородкой, радостно раскинул руки в стороны, словно собирался обнять всю квартиру, и проревел громко:
- Же-ека-а! - Откинулся назад, оглядывая давнего школьного дружка с головы до ног, остался доволен: - Однако! Возмудел и похужал.
Каукалов засмеялся: не слышал ранее, чтобы так лихо переиначивали слова: "похудел" и "возмужал". Все-таки есть у Илюшки юмористический дар.
