— А-а-а, председатель пожаловал, — долгим свистящим шёпотом произнесла Татьяна Глазачева, в ту же минуту чубатый парень шевельнулся, рывком сел на постели. И глазах — настороженность, недоброта. Он сунулся было рукою под подушку, но Шурик вскинул дробовик.
— А ну, руки! — выкрикнул он звонко, с мальчишеским надрывом. — Р-руки-и! — Увидев, что парень отпрянул от подушки и опасно сузил глаза, прокричал ещё более громко, подбадривая самого себя: — Давай-ка, «хенде хох!» а ну, руки в гору! Подымай! Дезертир?
— Да какой он тебе дезертир? — Татьяна свесила ноги с постели, ступила ими на пол, стараясь попасть в старые матерчатые тапки. — Чумовой ты, председатель! Это не дезертир, а Федякин, что на станции работал, воду нам давал, помнишь?
— Ё-мое, — подпрыгнул дед Петро за Шуриковой спиной. — Действительно, Федякин, специалист по дамскому вопросу!
— Руки! — снова выкрикнул Шурик, увидев, как Федякин за Татьяниной спиной снова потянулся к подушке. Скомандовал: — Ну-ка, отсядь в сторону. Живо!
Федякин, прижимая локти к бокам, пересел на край кровати, «в ноги».
— Дед, проверь, что у него там под подушкой. Пистолет?
Опасливо отворачивая лицо в сторону, дед Петро выдвинулся из-за Шуриковой спины и бочком, бочком, стараясь не дышать и одновременно кося глазами на голые Татьянины колени, приблизился к кровати.
— Хороши ножки, дед Петро? — неожиданно спросила Татьяна, заголила свои ноги чуть ли не до бёдер, стрельнула чёрно-синими глазами в деда, засмеялась нервно. — Только бабке об этих ножках не рассказывай — из дома выгонит.
— Тьфу! Не боись, не выгонет. Ну, профура… — дед Петро запустил руку под подушку и вдруг торжествующе закричал: — Есть! Есть орудья!
Дезертир шевельнулся, и Шурик, чувствуя, как немеет указательный палец, лежащий на тугом курке дробовика, предупредил Федякина жёстко:
— Не балуй! Ежели рыпнешься — весь заряд в тебя всажу. Понял?
Выражение торжества на дедовом лице сменилось разочарованностью, даже растерянностью — он вытащил из-под подушки не пистолет, как ожидал, а короткий, но довольно увесистый нож с наборной рукоятью. Подбросил его на ладони.
— Немецкий. С тяжёлым лезвием. Понял, председатель, для чего лезвие тяжёлое, много тяжелее ручки, а? Чтоб кидать в грудь было удобно. Как ни швырнешь его — он всё равно в грудь острием вонзится. Арифметика у этого ножа такая.
— Собирайся! — сказал Шурик Федякину.
— Куда? — ровным, лишённым какого-либо цвета голосом спросил тот.
— В район, в НКВД. Там решат, куда…
— Не пущу, — вдруг тихо произнесла Татьяна, — он не дезертир, он после госпиталя. — Поднялась. — Чего, неужто в бабу стрелять будешь? Я ведь на тебя, родименький, сейчас пойду? Выстрелишь?
— Выстрелю, — тихо и твёрдо проговорил Шурик.
Татьяна поняла — действительно выстрелит, хотела что-то сказать, но не смогла, снова села на постель, плотно сжала гладкие голые коленки.
Федякинские брюки висели на стуле, дед Петро снял их, кинул владельцу, кинул и рубаху, оказавшуюся под брюками:
— Одевайся, паря, не в кальсонах же в НКВД ехать. Чего гимнастёрку-то на простую колхозную рубаху променял?
— Зачем в НКВД? И не дезертир… Татьяна права, — прежним ровным и бесцветным тоном произнёс Федякин, — я из госпиталя.
— В районе разберутся, из госпиталя ты, с передовой или с тёщиных блинов приехал, собирайся! — Шурик был непреклонным, он повысил голос, проговорил жёстко: — Живо!
Посмотрев внимательно, без какого-либо испуга на Шурика, отметив бледноту его лица, тёмные пятна под глазами, упрямо суженные зрачки, Федякин понял, что уговоры и просьбы не помогут — этот сумасшедший Шурик, которого он, честно говоря, и не помнил, никогда не выделял из пацанья, бегавшего на разъезд, обязательно доставит его в район. Доста-авит. Чего бы это ни стоило. Порода его такая, Федякин смутно надеялся, что всё обойдётся — ведь все люди в Никитовке свои, тысячу раз перероднившиеся друг с другом, — ан нет, оказывается, вряд ли обойдётся. Он, насупившись, тряся соломенным чубом, кое-как перебарывая внезапно возникшую слабость, собственное смятение, начал одеваться.
И Татьяна почему-то молчит, нет бы этим, желающим выслужиться, сказать несколько ласковых слов, подходящих к моменту, а она ничего не говорит, сидит молча, вытянув голые ноги. Хоть ноги-то прикрой, м-м-м! И откуда только такие б-б-б… берутся? Не приди он три дня назад к Татьяне, не останься тут, убаюканный её ласками, теплом, телом её и голосом, сейчас не попался бы так нелепо, глупо. И кто его взял-то, кто руки скручивать сейчас будет — смешно до слёз: мальчишка, которого он одним пальцем придавить сумеет, если что, и старик, кандидат в покойники, на такого дунь пару раз — из валенок вылетит. Досадно было Федякину, так досадно, что он едва сдерживал в себе стон. Татьяна же продолжала молчать. Ну не молчи же, ну!
Но Татьяна Глазачева не произнесла ни слова, она даже не шевельнулась, когда Шурик и дед Петро вывели Федякина на улицу.
— С-сука! — прошептал с горестной обидой Федякин. — Ну и с-сука!
— Не разговаривать! — подтолкнул его Шурик стволом дробовика. — Шире шаг! Резвее!
«Я тебе не лошадь, чтоб резвее двигаться», — хотел было возразить Федякин, но промолчал, попросил только:
— Слышь, конвоир, ты руки, видно, вязать мне собрался? Не вяжи, ладно? Э? Ведь люди кругом, все меня знают, все свои. Не вяжи, ладно?
— Об этом раньше надо было думать, когда с фронта удирал.
— Да не удирал я с фронта. Я из госпиталя, в плечо раненный лежал, — Федякин на ходу похлопал рукою себя по плечу, шлепки были звучные, резкие, и Шурик понял, что никакой Федякин не раненый, врёт он про ранение. — У меня документы есть. Хошь, покажу? — Федякин остановился было, но Шурик снова толкнул его дробовиком в ложбину между лопатками. Федякин, оглянувшись, недобро окинул его глазами, сплюнул под ноги, зашагал дальше.
— В районе свои документы покажешь.
— Гляди, не пожалей, — предупредил Федякин Шурика. Голос его обрёл прежнюю бесцветность. — А то толкнёшь так ещё один раз — и отвечать придётся.
— Понадобится — отвечу.
— Креста на тебе нету. Руки мне только не вяжи… Ладно?
Шурику вдруг стало жалко Федякина — время-то суровое, если Федякин действительно удрал с фронта, то его к стенке запросто поставить могут — с дезертирами ведь сейчас разговор короткий. Сказывают, — либо пуля, либо штрафной батальон. А штрафной, как слыхал Шурик Ермаков, — это нисколько не лучше пули, из штрафных батальонов редко кто живым возвращается.
— Ладно, лях с тобой, не буду тебя позорить… — угрюмо выдавил из себя Шурик. — Но отношение к дезертирам — сам знаешь, какое. Бабы же голову и скрутят, если что…
— Авось не скрутят, — хмуро пробормотал Федякин.
