Он метнулся в сизый чад, в вонь и угар. Пламя было низким, едким, цеплялось за хлебные стебли, прыгало вверх, к колосьям, и тогда раздавался негромкий колючий щелчок — это лопались вспухающие от жара зёрна, затем косицы пламени сползали вниз, перекидывались на следующие стебли.
Вокруг раздавались стоны, хриплые выкрики, надломленно-горькое «А-ах!», мат, чей-то разбойный свист, лешачье сопенье пламени, ныряющего под ноги людей, острое, больно бьющее в уши щёлканье погибающих колосьев. Поднятые тревожными призывами люди душили пожар, отбивали у него труд свой, пот, слёзы, — всё, что потребовал от них выращенный хлеб.
Чад полоснул Шурика по лицу, ожёг ноздри, глаза, брови, Шурик отшатнулся было назад, но тут же остановился, подстёгнутый собственным криком «Ах ты, г-гада!», кинулся в пламя, к чёрной плешине обожжённой голой земли, на которой словно живой шевелился пепел, выхватил у кого-то телогрейку, увидел, как синеватый и на первый взгляд рахитичный, совсем беспомощный огонь ползёт к пшеничной куртине, несбритым бронзовым волосом вставшей среди чёрной голи, ощерился словно зверёк, ударил по ползущему огню телогрейкой, убил его. Что-то тяжёлое возникло у него в животе, подпёрло грудь, надавило снизу на сердце, но Шурик одолел плотный тяжкий комок, снова бросился в пламя, крутя головой, глотая чёрные от копоти слёзы, веря и не веря в происходящее.
Когда пламя было погашено, оказалось, хлеба погибло немного — сотки три — три с половиной, и на душе у Шурика немного отлегло. Хуже, если б огонь подобрался к снопам, подготовленным для вывозки, тогда б беда — самая настоящая, большая была бы беда.
Увидел впереди людей, свалился обессилевший, отупевший, с болью в груди и в животе. Почувствовал, что тело его окаменело и сделалось тяжёлым, незнакомым. Он знал, отчего это произошло — от ощущения тревоги, опасности, горя. Услышал далёкое-предалёкое, чуть живое сипение:
— Ну чего, председатель, говорил я тебе, что этих гусей опасаться надо? Вона, первое предупреждение получили. Посмотрим, что дальше будет.
— Типун тебе на язык, дед Петро! — подала голос Татьяна Глазачева.
— Типун не типун, а держаться надо настороже.
Шурик сплюнул чёрную тугую слюну, поднял голову, столкнулся глазами с Татьяной, увидел в глубоких её омутах тоску и щемящую горечь, хмурых чертенят, плещущихся в бездонной воде, какие-то звёздочки, похожие на искры пламени, попытался усмехнуться, вспомнив ночное происшествие и утреннюю Юркину сцену, но улыбки не получилось — растрескавшиеся, в кровяных морщинах-порезах губы жалко задрожали, и Шурик снова уткнулся головою в землю.
— Чего это телега в деревню пошла? — спросила тем временем Татьяна. — Пустая, без снопов.
— Сенечку Зелёного домой повезли. Дыханье потерял. Видно, лёгкие у него не того, — ответил всезнающий дед Петро. — Отключился казак.
«Сенечка? Что же это с ним, а?» — устало подумал Шурик. Смежил веки — и перед ним встал Сенечка, смахивающий на квелого гнома из сказок братьев Гримм, которые Шурик читал давным-давно, в безнадёжно ушедшем в прошлое детстве, и острая жалость резанула его по груди, вызывая остолбенение и какую-то новую, ещё непознанную боль.
— Домой Сенечку не везите, — проговорил Шурик чуть слышно. — Не надо. В район везите, в больницу. Положить в больницу его нужно. Понятно?
— Ты председатель, тебе виднее, раз приказываешь. В район — значит, повезём в район, — издалека донёсся до него голос Татьяны Глазачевой. — Давай, Клань, догоним телегу.
Наконец Шурик встал, ополоснул лицо из фляжки, размазывая гарь по щекам.
— Пойдём, штуку одну забавную покажу. Место, куда она, гада, врезалась, — окликнул его дед Петро.
Взбивая ногами пепел, переступая через комочки спаленных мышей, прошли в середину обгоревшего места. Там дед Петро показал Шурику глубокую, с оплавленным каменным горлом нору.
— Вот сюда молонья и врезала.
Шурик впервые видел след молнии, сел на четвереньки, огладил пальцами горлышко норы, дед тоже сгорбился, дотянулся до норы рукою.
— Хы, каменная! — хмыкнул он изумлённо. — А почему она такая? Каменная, а? Ведь тут же земля, песок, никакого камня нет, а щель вон какая, самая настоящая… Как её? Гранитная получилась? А?
— Не гранитная она, дед, а кремневая. Песок — это же кремний. Если его расплавить, то он в каменную глудку обратится. Вот молния его и расплавила. Видишь, какое жильё для мышей получилось? Городская гостиница.
— Ясно-ть. Хорошо быть учёным человеком, м-мда. Тебе бы, парень, далее учиться, а не с нами валандаться.
— Какой там учиться? Скоро на фронт, возраст уже подходит.
Через два дня из райцентра пришло известие: Семён Зеленин, шестнадцати лет двух месяцев от роду, умер в больнице. Диагноз: истощение организма.
Когда подбивали «бабки», то оказалось, что никитовцы больше кого бы то ни было в районе отправили муки на фронт. Ни один колхоз не смог перекрыть их хлебную «пайку».
Осенью прибыл новый секретарь райкома — только что избранный. Те, кто видел его в райцентре, рассказывали, что секретарь более года провел на фронте, был старшим политруком, в бою потерял руку и глаз, награждён орденом Красной Звезды. Живёт один, с виду суров, говорит тихо, никогда не повышает голоса, в работе требует, чтоб человек хорошо знал своё дело. Ничто другое его не интересует.
Прошло немного времени, и секретарь, сев в побитую чёрную «эмку» с незакрашенными алюминиевыми латками на крыльях, поехал по колхозам — знакомиться с землёй, с председателями, с бабами, подростками и стариками — основной рабочей силой, оставшейся в деревнях. В Никитовку он прибыл на третий день, под вечер, когда люди возвращались из степи домой, а пастух с ближнего выпаса уже пригнал скот. Был секретарь одет в длинную плащ-палатку со старательно заштопанными следами пуль, обут в заляпанные грязью сапоги, на голове аккуратно сидела артиллерийская фуражка с бархатным околышем и новенькой рубиновой звёздочкой, чёрная повязка плотно перетягивала пустую глазницу с пороховой опалиной, густо покрывавшей висок и правую щёку.
Шурик сидел в правлении, окна которого выходили в противоположную от дороги сторону, и не увидел подъехавшую «эмку». Когда спохватился, секретарь райкома успел стремительно нырнуть под козырёк крыльца и уже входил в затенённое помещение.
В прозрачном полумраке правления секретарь райкома увидел худого опрятного паренька, бледнолицего, серьёзного, этакого школьника-отличника со светлыми чистыми глазами в усталых красноватых обводах. Бросив на паренька беглый взгляд, секретарь райкома решил, что это действительно школяр, специалист по разгадыванию алгебраических ребусов, с книжкой в руках коротает время — стережёт правленческую контору. Возможно, это даже председательский сын. Впрочем, вряд ли — секретарь райкома вспомнил, как перед поездкой ему докладывал заведующий орготделом, сообщая разные сведения о председателях колхозов, характеризуя каждого от «а» до «я», — так вот, заворг особо подчеркнул, что в Никитовке очень молодой председатель. Гм-м, молодой-то молодой, но не этот же пацан, читающий букварь.
