А у Шурика ничего, — ни испуга, ни озноба, спокоен Шурик, как на корабле, когда идёт бой, и важно одно — сломить горло врагу. Волки же всё ближе и ближе. Их морды с жёлтыми, загноенными по уголкам глазами пригнуты к земле, тела вытянуты в беге, чёрные стволы ноздрей втягивает в себя щекотный дурманящий запах живого. И чем сильнее этот запах, чем ближе повозка, тем злее и шальнее становятся волки, им уже ничего не страшно, им бы только дотянуться, вгрызаться зубами в тёплую плоть.
— Но-о! Но-о! Но-о! — нахлёстывал дед Петро лошадёнку, постоянно оглядываясь назад. И когда передний волк, седогрудый самец с широкой чёрной меткой, рассекающей лоб, был совсем близко, и Шурик, плотно натянув перчатку на кулак, раздумывал, как его получше огреть, дед Петро, держась руками за скобу, прибитую к передку саней, перегнулся, прокричал Шурику: — Там верёвка есть… Найди верёвку. Быстро!
Верёвка была зарыта в солому рядом с рюкзаком. Шурик Ермаков вытащил её и, прежде чем сообразил, что надо делать с верёвкой, собранной в скрутку и туго перетянутой узлом, дед Петро прокричал:
— Разматывай! Живее!
Едва тяжелый конец верёвки шлепнулся в снег, седой вожак резко затормозил, отпрыгнул в сторону, и волки разом прекратили погоню, сгрудились, обнюхивая этот конец, но вот он рванулся, подпрыгнул вверх, словно живой, заскользил по снегу, и волки снова устремились вперёд, держась рядом с верёвкой.
— До станции ещё далеко? — прокричал Шурик деду.
— Сожрать успеют. Версты четыре. Но-о, родимая, выручай… Подгребай, командир, верёвку, чего медлишь? Быстрее!
Шурик проворно выбрал верёвку, закинул её в сани.
— Выбрасывай снова!
И опять выброшенная верёвка остановила волков, она испугала их, будто живое существо, несущее опасность этим лобастым и совсем домашним на вид зверям, седогрудый вожак первым сообразил, в чём дело, отпрыгнул с дороги в сторону, зарылся в снег, но тут же вымахнул из сухого рыхлого заноса и пошёл в обгон саней по целине. Стая разделилась надвое. Когда дед Петро увидел, что волки обкладывают теперь повозку и слева и справа, у него дрогнуло лицо, и просел, сделался сырым голос:
— Всё, командир, не видать тебе фронта, а мне деревни Никитовки. Последний парад наступает, держись!
Шурик машинально сунулся руками в солому, туда, где был зарыт рюкзак. В рюкзаке у него ещё оставалась банка «второго фронта», надо попытаться ею, как камнем, отбиться. Н-нет, так просто они с дедом не сдадутся, хоть одного из зверей, да отправят тот свет. Он всё это время находился в состоянии какой-то странной заторможенности, окостенелого спокойствия, будто происходящее не имело к нему никакого отношения, он словно бы наблюдал за нападением волков со стороны, как зритель. И вдруг, будто кто-то пелену с его глаз сбросил, — он неожиданно со всей остротой ощутил, насколько опасен момент, ситуация, в которую они попали, насколько жесток стремительно летящий бег волков, берущих сани в клещи, ощутил запаренное тяжкое дыхание кобылицы, словно человек, всё понимающей, страшащейся расправы волков, почувствовал дрожь деда, размахивающего кнутом, — и что-то студеное, будто скатанный крепкими руками снежок, возникло у него в горле, проясняя ум и взгляд, наполняя тело расчётливой холодной злостью; Шурик ощутил, как в бок ему упёрлось нечто твёрдое, вспомнил, озаряясь жаркой радостью: пистолет! Вон как выходит — второй раз Прокудины ему жизнь спасают. Видать, на роду такое написано.
А волки всё ближе и ближе, они уже начали прижиматься к саням, несколько зверей махом пошли вперёд, в обгон, чтобы замкнуть повозку в кольце, встретить, если, понадобится, в лоб.
Шурик выдернул из кармана «вальтер» и, почти не целясь, выстрелил в ближнего волка, лобастого, с поджатым по-собачьи хвостом и впалым животом. Промазал. Было видно, как пуля взвихрила фонтанчиком снег перед самой мордой зверя. Нажал ещё раз на спуск — снова сухо, как-то задавленно щёлкнул выстрел. На этот раз попал, зверь оскалился, обнажая тёмные дёсны, задрал голову вверх, затем ткнулся грудью в снег, стал подгребать под себя лапами сухое стеклистое крошево. Шурик перевернулся с пистолетом набок, собираясь отсечь волков, несущихся впереди, пока они не накинулись на лошадь. Прицелился тщательно, беря на мушку одного из зверей, что был наиболее, как ему показалось, злобен, но сани тряслись, рука постоянно подпрыгивала, и Шурик, сделав три выстрела подряд, трижды промазал.
Всё же выстрелы сработали — волки вдруг круто отвернули в сторону, отдаляясь от саней на безопасное расстояние, и вскоре отстали совсем. А может, и не отстали, может, продолжали идти, скрываясь в снеговых ложбинах, и Шурик их не видел.
Вдали уже виднелись низенькие, крашенные в кирпичный и зелёный цвет домики разъезда. Собственно, и не домики это были, а железнодорожные вагоны, снятые с колёс и поставленные на землю.
На подъезде к станции они вдруг опять услышали выстрелы, целых три подряд, с мерными интервалами. Значит, не чудилось Шурику сквозь сонное забытье, что стреляют, значит, было это на самом деле. «Из винтовки бьют», — определил он.
— Что это? Опять волки? — дед Петро испуганно напрягся. Прислушался.
Снова ударил выстрел. Потом ещё один. «Охрана поезда стреляет, — подумал Шурик, — она же винтовками вооружена». Вытащил из «вальтера» расстрелянную обойму, вставил новую, загнал патрон в ствол пистолета.
— Давай-ка, дед, быстрее. Поднажмём! Там, похоже, состав грабят.
На путях разъезда стояло всего три вагона: состав не состав, — скорее ощепок железнодорожного состава. В одном из вагонов — самом дальнем, была приотворена дверь, оттуда, как понял младший лейтенант Ермаков, и была совершена кража, а рядом с вагонами, расположившись в боевой позиции между рельсами и пристроив винтовку поудобнее, лежал человек, одетый в чёрный полушубок, перетянутый кожаным ремнём — стрелок железнодорожной охраны, сопровождающий ощепок поезда. Шурик выпрыгнул из саней и бегом, на ходу вытягивая из кармана шинели «вальтер», понесся к лежащему стрелку, одновременно бросая быстрые взгляды по сторонам: определял, откуда же могут нападать? Но никто не выволакивал из вагонов мешки с ценным грузом, никто не угрожал охраннику, никто не вёл ответной пальбы.
Увидел Шурик лишь три хлипкие маленькие точки, растворяющиеся в серых снегах — фигурки пацанов, во весь дух улепётывающих с разъезда. А парень-охранник был здоровенным, плечи литые, полушубок натянут на них туго, вот-вот лопнет, затылок напряжённый, красный: такому хилое пацаньё всё равно, что пыль, дунь — улетит. Опять хлопнул выстрел — в который уж раз. Охранник неторопливо перевёл затвор, выбросил гильзу на снег, снова приложился к винтовке.
— А ну, прекратить стрельбу! — звонким от бега голосом прокричал Шурик.
Парень недоумённо оглянулся, и Шурик сразу узнал стрелка: Федякин это, вот кто! Бронзовый, с крутым завитком на конце чуб, выбивающийся из-под новенькой офицерском шапки, спокойные глаза уверенного в себе и в своей правоте человека, в которых при виде бывшего никитовского председателя не возникло ничего, — ни тревоги, ни удивления, ни досады, ни злости — ничего, словом. На толстых, с сытыми канавками около ушей щеках — здоровый румянец.
