Как–то раз он неожиданно услышал чей–то голос:
— Прекрасный шрам. Тот, кто его оставил, знал свое дело.
Кордтс почти ничего не понял, отчасти из–за сильного незнакомого акцента, отчасти из–за того, что был сильно удивлен. Он понял, что с ним кто–то заговорил, но это точно был не Молль. Он поднял голову и увидел какого–то явно здорового человека, сидевшего на табуретке возле стены.
— Мое лицо убивает меня. Дайте мне еще морфия или чего–нибудь в этом роде.
— Проси у доктора. Он сказал, что ты самый большой нытик во всем госпитале.
— Чушь! — отозвался Кордтс. — Мне просто нравится иногда покрикивать на медиков, только и всего. Никакое это не нытье.
Он не знал, поверит ли неожиданный собеседник его словам, но ему не нравилось, когда его открыто в чем–то обвиняли. Он помнил лишь немногие из своих обычных тирад, но сейчас не мог вспомнить даже их.
— Скрипучее колесо получает больше смазки, так что ли? — спросил незнакомец. Латышский акцент был у него, вот что. Немецкий язык с латышским акцентом казался Кордтсу такой же белибердой, как и полубессознательное бормотание окружавших его со всех сторон раненых.
Он какое–то время смотрел на незнакомца, а затем сказал:
— Да и это тоже чушь. У медиков все по–другому. Самое скрипучее колесо бросают в самый дальний угол и забывают о нем навсегда. Я–то знаю, что они всегда стараются отомстить тем, кто больше всех жалуется. Но мне на это наплевать. Мое лицо меня убивает. Так ты точно не санитар? Что же ты делаешь здесь?
— Вот уже несколько дней из меня вовсю перло то, что было у меня в кишках. Прямо по ногам текло. Сейчас, правда, получше стало. Меня посадили сюда, чтобы я поглядывал за Иванами.
На коленях у латыша лежал русский автомат. Коленки у него были голые, да и ноги тоже. Из одежды на нем была лишь хорошо сшитая шинель, из–под которой торчала грязная нательная рубаха.
— Да, меня тоже заставляли этим заниматься… — Кордтс попытался вспомнить, когда это было, точнее, когда он попал в госпиталь в первый раз. Ему показалось, что с тех пор прошла целая вечность. — Это было в первый раз. Я мог стоять на собственных ногах, и мне тоже велели наблюдать за Иванами.
— Я оставил след дерьма во всей комнате, понял? Но мне все равно сказали занять место возле окна. Это было вчера.
Кордтс ясно расслышал слова латыша, но не до конца понимал, что тот имеет в виду. Разговаривать было трудно, потому что при этом болела щека, и он замолчал. Деревенский акцент, с которым говорил незнакомец, почему–то напоминал шведский язык.
— Славная у тебя шинелька, — наконец выдавил из себя Кордтс.
— Точно. Славная.
Кордтс стал внимательно рассматривать шинель латыша. Затем обратил внимание на его своеобразную манеру довольно бесцеремонно смотреть на собеседника.
— Знаешь, ваш ротный фельдфебель отругал меня. Можешь себе представить? Он сказал, что военные не носят таких шинелей. Неужели он хочет, чтобы я повесил ее в шкаф, чтобы кто–нибудь украл ее? Ее шили для меня по специальному заказу в Риге, когда я получил офицерский чин. Я был лейтенантом в латвийской армии, а какой–то фельдфебель вермахта говорит мне, будто это шинель не армейского образца. Да пошел он к черту!
Кордтс делано рассмеялся. Неплохо, когда рядом с тобой есть кто–то, с кем можно поболтать несколько минут. Он пожалел, что все еще скверно себя чувствует. Он даже был не в состоянии долго думать о чем–либо.
— Да, они все такие, эти унтеры, — наконец произнес Кордтс. Он не знал, о фельдфебеле какой роты идет речь, но вполне мог представить себе, как этот фельдфебель мог выглядеть. — Знаешь, у тебя к шинели прилипло дерьмо, — добавил он.
Кордтс захотел рассмеяться, но неожиданно испытал сильный позыв к рвоте.
— Я знаю, — отозвался латыш и, подхватив русский автомат, похлопал стволом по полам шинели, правда, не прикасаясь к самым изгаженным местам. Его отличало чувство наивного величавого достоинства, которое Кордтс мог бы посчитать смехотворным и в то же время воздать ему должное, в зависимости от настроения. Однако в данный момент он почувствовал, что его вот–вот накроет волна беспамятства. У него больше не было сил о чем–нибудь думать.
Однажды он поднялся со своего места и выглянул в щели забитого досками окна. Рядом с ним встал еще один раненый. Это был ясный день, необычный для привыкшего к полутьме комнаты Кордтса. На площади перед зданием он увидел группу людей, среди которых находился Шерер, бородатый генерал, который о чем–то разговаривал с человеком в белой каске и белом маскировочном халате. Все защитники города были похожи на арабов в бурнусах. Неожиданно Шерер обнял своего раскрасневшегося собеседника и похлопал его по спине. Боже, подумал Кордтс, неужели все закончилось? Наверное, закончилось. Боже, сколько же всего нам пришлось вынести!
Кордтс оглянулся, посмотрел на находившихся в комнате солдат, не решаясь заговорить.
— О господи! — произнес кто–то.
— Что там такое? Неужели пришла подмога?
— Осаду сняли.
— Нет, не сняли.
— Боже мой!
Люди, столпившиеся возле заколоченного досками окна, сами не верили собственным словам. Кто–то зашелся безумным смехом. Откуда–то из глубины комнаты донесся громкий стон.
Однако волнения оказались напрасными. Оказалось, что это всего лишь вернулся гауптман Бикерс.
— Боже мой, какие же вы идиоты, это всего лишь Бикерс. Вы что, не узнали его?
— Кого?
— Бикерса. Гауптмана Бикерса. Ох, уж эта осада, черт бы ее побрал! Похоже, мы проторчим здесь до Судного дня.
Некоторые из раненых узнали гауптмана Бикерса. Он стоял молча посреди площади и смотрел на Шерера со слезами радости на глазах — по крайней мере так казалось со стороны. Был хорошо виден Рыцарский крест, висевший на длинной ленточке у него на шее. С площади донеслись звуки аплодисментов и радостных возгласов.
О господи, сказал про себя Кордтс. Выражение лица Бикерса растрогало его. Шерер также выглядел в эти мгновения необычно. Кордтс снова испытал легкое головокружение. В нем снова на секунду вспыхнула искорка надежды.
Остальные раненые, судя по всему, тоже слегка расчувствовались, прежде чем мимолетная радость сменилась разочарованием. Возможно, никто из них не поверил в ложную весть о снятии осады. И все же они остались довольны необычным зрелищем, видом Шерера, стискивающего в медвежьих объятиях Бикерса, их улыбки, слезы на глазах…
Через неделю гауптман Бикерс был убит, всего за несколько дней до настоящего конца осады.
В ту ночь — не тогда, когда Бикерс был награжден генералом, этого Кордтс точно не запомнил — после разговора с латышом, он проснулся и увидел, что тот стоит рядом с ним. Его лицо было освещено вспышкой света, проникшей сквозь щели и пробоины в досках, которыми были заколочены окна. Кордтс не сразу вспомнил, кто это такой и видел ли он этого человека раньше. Затем он вспомнил его, когда латыш схватил трофейный советский автомат и выпустил из него очередь, высунув ствол в широкую щель. Треск автоматной очереди резко ударил по ушам и как будто ножом резанул его по раненой щеке. Кордтс со стоном откинул голову в сторону, ослепленный вспышкой пламени, вырвавшейся из автоматного ствола.
