Кордтс не был женат, однако у него имелась подружка. И он, и Фрайтаг происходили из простых рабочих семей. Он был глубоко привязан к этой молодой женщине, и, когда вернулся к ней в отпуск, она отнеслась к нему с той же привязанностью. Это было замечательно, пьянило как вино и напоминало мощный антибиотик, быстро излечивающий от болезни. Наверное, эти слова не совсем подходят для описания силы любви, но глубокая мощь эмоционального потрясения сильно меняет восприятие всего того, что чувствует человек, или по меньшей мере бросает на них иной, непривычный свет. Мучения, пережитые в тяжкие дни осады Холма, произвели на Кордтса глубокое, непередаваемое впечатление, так что он с трудом подобрал бы слова, чтобы сказать, насколько его тошнит от войны, офицеров и военных вообще. Его отпуск начался раньше, чем у Фрайтага, потому что ему был предписан отдых после лечения, и все благодаря раненой щеке. Возвращение домой, чистая больница и хорошие сильнодействующие лекарства буквально сотворили чудо. Рана быстро затянулась, правда, шрам все–таки остался. То, что лицо наконец зажило, было в той же степени прекрасно, как и возможность на время оказаться вдали от передовой и снова встретиться со знакомой женщиной. Наконец–то ушла боль, ранее постоянно напоминавшая о себе.
Его девушка очень переживала за его рану, и Кордтсу было приятно, что она беспокоится о его здоровье. Он был в восторге от того, что они могут заниматься любовью на чистой постели в нормальной обстановке. Осознание этого помогло ему избавиться от многих неприятных мыслей, которые все еще одолевали его в первые дни отпуска. Кордтс был уверен, что радостные воспоминания о физической близости с любимой женщиной надолго останутся с ним и он увезет их обратно на Восточный фронт. Если ему суждено погибнуть, то он умрет не с одними только тяжкими, неприятными мыслями. Умереть, вспоминая приятное… Возможно, он ошибался, считая, что это скрасит последние мгновения его жизни, однако в дни отпуска, находясь дома, он вряд ли мог рассчитывать на что–то большее — лучше погибнуть в возрасте двадцати восьми лет с приятными воспоминаниями, чем прожить скучную жизнь и умереть в семьдесят. Если бы Кордтс действительно думал о таком, то он мог радостно признаться себе в том, что выжил из ума. Однако он на самом деле об этом не думал, да и не хотел погружаться в такие раздумья. Он просто понимал, что такие мысли присутствуют где–то в глубинах его сознания. Они хотя бы были не такими уж и неприятными, как можно было бы опасаться.
После того как Кордтса выписали из госпиталя и он отправился домой, его несколько дней не отпускало хорошее настроение. Все казалось ему прекрасным и удивительно спокойным. Эту красоту и спокойствие он как будто впитывал каждой клеточкой тела. Все это удивило его, и в отличие от большинства солдат, вернувшихся домой в отпуск, его не очень беспокоило, что дни свободы и отдыха стремительно утекают, как песок меж пальцев. Каждый отдельно взятый день был подобен мощной надежной крепости, океанскому островку в прекрасную погоду. Он чувствовал себя сильнее, прежние страхи куда–то ушли. Исчезла из души и былая ненависть. Он понимал, что пережил тяжелые месяцы на передовой, за которые получил компенсацию в виде хорошей еды, алкоголя и плотской любви. Он никогда не выразил бы эти чувства словами, однако в любом случае испытывал их. По правде говоря, ему повезло, что у него была такая славная девушка.
Спокойствия, царившего в городе, нельзя было не заметить, но Кордтс все равно не обращал на это особого внимания. Ему нравилось брать Эрику днем. Дневной свет возбуждал его. Когда все было кончено, ему нравилось лежать рядом с ней в постели и прислушиваться к необычным звукам дневного города. Он с восторгом наблюдал за тем, как и она прислушивается к этим звукам и мечтает о чем–то приятном, совсем недавно побывав на самом пике блаженства. Кордтсу было удивительно хорошо с ней.
Он лежал в полумраке крошечной комнаты, окно которой было завешано шторами. Они были задернуты не совсем плотно, и внутрь проникал свет обычного ясного дня. До его слуха доносились какие–то приглушенные звуки. Никаких выстрелов, криков, приказов, ругани, плача или стонов. Никаких взрывов, близких или далеких. Никакого гула или содрогания земли.
Город всегда казался ему оживленным, и действительно, где–то далеко раздавался приглушенный шум работающего заводского оборудования. Однако эти слабые звуки нисколько его не раздражали, а создавали лишь неназойливый фон, который дополнялся также и приглушенными звонками трамваев. Они были даже приятнее пения птиц, которых Кордтс слышал и на фронте в России.
Иногда он вставал и выглядывал в окно, ожидая увидеть, что в эти минуты городские улицы пусты. Ему казалось, что шум, который он слышит, имеет самый невинный характер — скрип ставней, шелест листвы, шорох гонимых по тротуару бумажек. Фабричный шум лишь служил напоминанием о том, что какая–то часть местных жителей занимается трудом, связанным с металлом и станками.
По этой причине Кордтс удивился, когда, в очередной раз выглянув в окно, увидел толпы людей, идущих по улице. Он предпочел бы, чтобы их сейчас там не было.
— Гус!
— Да.
Он спиной чувствовал, что она не сводит с него взгляда. Первые дни она называла его Августом, хотя раньше, насколько он помнил, ей не нравилась полная форма его имени. Неожиданно в голове Кордтса мелькнула мысль: а не встречается ли она с другим мужчиной? Это нисколько его не обеспокоило. Значит, он снова Гус, так называли его раньше она и большинство других людей.
Она несколько раз позвала его, как будто ей нравилось звучание его имени. Кордтсу это тоже показалось приятным. Ему показалось, что на ее глаза наворачиваются слезы, хотя она и улыбалась. Эрика сидела в постели. Он отошел от окна и лег рядом с ней. Кордтс никак не мог до конца насладиться ее наготой, которая пьянила как изысканное вино, как будто он снова стал мальчишкой, которому нет еще двадцати. Она погладила его по голове. Он обхватил ее рукой пониже груди и почувствовал, что за это время она немного располнела. Кордтс заметил это еще с первого дня их новой встречи.
Она опустила голову ему на грудь, и он почувствовал, что ее лицо мокро от слез. Эрика первой нарушила тишину и начала рассказывать о том, о чем мечтала в первые секунды после соития. Он рассеянно слушал ее тихий голос, понимая, что сейчас она тоже слушает собственный голос, слушает устало и лениво. Это был сон наяву, в котором ничего не происходит. Она рассказывала о спокойном мире с красивой местностью, залитой чистым ровным светом. Это был лес с высокими деревьями, который плавно спускался вниз по склону к берегу далекого огромного озера или моря, присутствие которого она ощущала, но не видела. Позднее он и сам, лежа рядом с ней, так же грезил наяву.
Его немного встревожило воспоминание о том, что когда–то ему привиделась та же картина — высокий лес, спускающийся к берегу далекого озера или моря. Это было в одну из долгих ужасных ночей в осажденном Холме. Подобное сходство они, Кордтс и Эрика, заметили давно и похожесть эпизодов различных снов и мыслей признали как некую телепатическую связь, существовавшую между ними. Ни он, ни она не слишком верили в совпадения, однако отрицать таких явных фактов сходства они тоже не могли. Это стало для них обоих еще одним явлением, которое доставляло им обоюдное удовольствие.
