Свет изменился, и Кордтс заморгал. Рацлитт прекратил говорить в трубку.
— Отойди, — сказал он, — а когда взойдет солнце, не вздумай даже высовываться.
Кордтс убрал голову. Рацлитт кисло улыбнулся. В наблюдательный пункт сквозь многочисленные дыры в стенах проникали солнечные лучи. Откуда–то донесся рев мотора, следом за ним пророкотал второй, затем третий. Здание содрогнулось от основания до крыши.
— Снайперы. Это все равно что ребенок, который тычет в стену палкой, — пояснил Рацлитт. — Там можно и без глаз остаться.
— Это точно, — согласился Кордтс и усмехнулся столь неожиданному образу, вернее, фыркнул, как лошадь. Затем покачал головой и бесцельно уставился в пространство. И вновь окрестности сотряс грохот, донесся откуда–то слева. Неосторожное движение… Здесь, наверху, была смертельная ловушка. Караульные на других наблюдательных пунктах имели одно преимущество, а именно были не так заметны в царившем повсюду хаосе, и потому русские толком не знали, где их высматривать. Зато «Гамбург» был для них в любое время суток виден как на ладони. И хотя сам по себе наблюдательный пункт вряд ли был способен привлечь к себе внимание, однако зоркий глаз врага не терял бдительности в любое время суток, и малейшее движение могло выдать их с головой. Два солдата в обложенном мешками с песком коридоре, надежно защищенные от снайперской пули, погибли при артобстреле, когда снаряд попал в крышу. То есть в крышу влетело множество осколков самой разной величины, но случилось так, что два угодили как раз в этот самый злосчастный коридор.
— Ступай–ка лучше вниз, — сказал ему Рацлитт. — Потому что если они тебя заметят, то голову мне не сносить.
И хотя слова эти были сказаны не слишком резко, Кордтсу все равно не понравилось, как с ним разговаривают, потому что он прекрасно отдавал себе отчет в своих действиях, даже если на мгновение и позволил себе небольшую неосторожность. Но Рацлитт был прав, и Кордтс не стал на него обижаться и тотчас выкинул его слова из головы. Рацлитта он знал постольку–поскольку, однако за те несколько раз, когда им довелось разговаривать друг с другом, успел проникнуться к нему симпатией. Кстати, сейчас глядя на него, даже не скажешь, что он провел несколько часов в напряженных бдениях. Впрочем, не исключено, что для Рацлитта они вовсе не были напряженными. Беззаботность в конце концов дает о себе знать, хотя на первый взгляд этого даже не заподозришь, потому что чисто внешне человек соблюдает все положенные меры предосторожности. Что ж, может, для нервов оно даже полезно в одиночку провести несколько часов здесь, на наблюдательном пункте, а не там, внизу, в окружении хмурых солдатских лиц.
Он прислонился головой к стене рядом с трещиной, в которую только что смотрел. Проникавший в нее луч света был настолько ярок, что затмевал Рацлитта. Затем все вокруг вновь взорвалось ревом моторов и задрожало, и он в спешном порядке отшатнулся от вибрирующей стены. Повернув голову, он искоса посмотрел в трещину, затем вверх, на небо, — низко нависшие тучи на мгновение разошлись, и в образовавшееся отверстие устремился чистый, хотя и слегка приглушенный вечерний свет. Выше, невидимая глазу, распростерлась бесконечность. Здание задрожало вновь, на сей раз сильнее. Грохот артиллерийского залпа, хотя и не направленного непосредственно на «Гамбург», был подобен реву океана, на который вы, послушав пару минут, затем можете часами не обращать внимания. Правда, бывало и другое — например, целая ночь могла тянуться мучительно долго под капанье водопроводного крана, когда интервалы между падением капель таковы, что не слушать невозможно, и каждую секунду невольно готовишься к тому, что вот–вот упадет новая капля…
В рваную рану между облаками к небу устремился столб дыма… Он почти заслонил собой небо, однако затем низкие тучи сомкнулись, и все исчезло.
Несколькими метрами ниже, на первом этаже здания, Хазенклевер, Шрадер и другие унтер–офицеры по–прежнему застыли возле амбразуры и полными сомнения голосами обсуждали положение дел. В щель амбразуры проникали солнечные лучи, и их внезапное исчезновение насторожило Шрадера. Продолжая говорить, он на всякий случай даже оглянулся.
— Нет, вряд ли это уловка, — произнес он, поворачиваясь к остальным, — что–то непохоже. С какой стати им бы это понадобилось?
— Можешь думать все, что тебе угодно, — возразил Хазенклевер. — Откуда нам знать, что на уме у этих гадов. Между вечером и утром у них еще уйма времени.
Разговор шел о прекращении огня — соответствующий приказ был получен из штаба фон Засса.
На самом деле Хазенклевер также был почти уверен, что никакой уловки в этом нет. Он подозревал, что русские просто хотят дождаться утра, когда двадцать четыре часа прекращения огня истекут, а условия капитуляции не будут приняты. А то, что они не будут приняты, он чувствовал нутром, как, впрочем, и все остальные. Однако ему настолько осточертело ждать, когда же русские возобновят обстрел «Гамбурга» и моста, надоело ждать, зная, что не проходит и дня, чтобы не пал очередной укрепленный пункт, а другие тем временем сопротивляются из последних сил. Потому что все они слышали рев танковых моторов, да и Рацлитт звонил вот уже несколько раз, и вестовой еще засветло чудом вернулся живым от моста.
А затем снизу к ним поднялся радист с шифровкой из штаба фон Засса. Шифровкой специально для них, защитников «Гамбурга» и других укрепленных точек по периметру длиной в двенадцать километров. С восьми утра завтрашнего дня начнется четырехчасовое прекращение огня. Следующее сообщение поступит, как только парламентарии русских пройдут сквозь линию обороны.
— Чего ты боишься? — спросил Хазенклевер. — Что мы обозлим их, если нанесем сегодня удар первыми?
— Вовсе нет, — ответил Шрадер. Он слишком устал, чтобы чего–то бояться и даже обижаться на тех, кто может заподозрить его в малодушии. Впрочем, он на самом деле считал, что русские наверняка спуску им не дадут, если вдруг Хазенклевер запросит разрешение на артиллерийский удар и, не дай бог, получит его. С другой стороны, он слишком устал ждать, и теперь ему по большому счету было безразлично, когда закончится это ожидание — сегодня вечером или завтра в полдень.
— Лично я — за, — произнес фельдфебель Гипфель. — Лично мне наплевать, как они себя поведут. Пусть подергаются немного, пока у нас есть такая возможность.
Шрадер раздраженно помахал рукой; по его мнению, Хазенклевер лишь сбивал их с толку, так как не мог решить для себя, делать запрос или нет.
— Главное, дозвониться до штаба. Надо узнать, остались у них в запасе снаряды или нет, — предложил он.
Быстро сгущались сумерки. По мнению Шрадера, из их затеи ничего не выйдет, потому что разрешения они не получат. Он начал на ночь собирать своих солдат у моста. Он оказался прав. Хазенклевер спустился вниз, однако спустя несколько минут вновь поднялся наверх. На протяжении вот уже нескольких дней установленные в городе артиллерийские орудия испытывали острую нехватку боеприпасов, и те немногие, что удавалось сбросить с парашютом, едва покрывали эту нехватку.
— Вот что мне было сказано, — заявил Хазенклевер. — Если Иваны нанесут удар ночью, то мы, насколько то возможно, получим необходимую поддержку со стороны артиллерии. Однако боеприпасы нам выделят только в случае острой необходимости.
