Затем ледяной ветер приносит с собой очередную метель, и кровавая жатва возобновляется. На протяжении всей осады солнце выглядывало из–за туч всего несколько дней. Вдоль улиц параллельно земле гнало сухой снег, причем не обычный снег, а скорее мелкую белую пыль. Ветер сдувал его с мертвых тел прежде, чем он успевал их засыпать. Одеревеневшие лица убитых припорошены то здесь, то там; волосы на мертвых черепах треплет ветер.
Это было самое подходящее время для того, чтобы хотя бы на несколько дней приостановить кровопролитие. Потому что практически все, кто был брошен в бой, были мертвы. Командиры исчерпали все имевшиеся у них возможности и не знали, какой отдавать приказ. Возможно, даже русские комиссары отнеслись бы к этому с пониманием.
Пришлось бы немного подождать, пока подойдет подкрепление, и, возможно, к этому моменту танки уже вернулись бы.
Тем не менее пушки продолжали вести обстрел, чтобы не дать немецким ублюдкам и минуты покоя, а по возможности уничтожить. На пять–шесть дней возник небольшой перерыв, когда обстрел велся нерегулярно и вполсилы; тогда Кордтс отвел Хейснера в полевой госпиталь, а минометный залп разметал обоз с боеприпасами и продовольствием. Однако после тех пяти–шести дней артиллерийская канонада практически не стихала. С особой силой атаки русских возобновились 10 декабря. В тот день их артиллерия словно обезумела. А затем на несколько часов вновь стало тихо — фон Засс принял у себя русских парламентеров и отверг их условия. И как только часы тишины истекли, обстрел возобновился с удвоенной силой.
«Гамбург» рухнул, не выдержав мощи вражеских артиллерийских залпов. Стены его были крепки. Те, кто его оборонял, были настолько измучены бесконечным обстрелом, что уже почти ни на что не реагировали. Но имелись среди них и такие, кто был близок к истерии, которая принимала самые разные формы.
Некоторым уже пришлось давать успокоительное, потому что ничего другого с ними уже поделать было нельзя. Тех, кто, просто онемев, взирал на мир полными ужаса глазами, обычно оставляли в покое. Но если человек кричал или как безумный твердил одну и ту же фразу, с таким нужно было что–то делать. Обычно первым и довольно действенным средством бывала пощечина. Иногда достаточно было пригрозить, что если вы не закроете рот, то вас выкинут наружу под минометный обстрел, потому что остальные устали слушать ваше нытье. Впрочем, эти угрозы оставались угрозами. А вот дуло винтовки, приставленное между глаз у труса, обычно производило чудодейственный эффект. Если же не срабатывало ни первое, ни второе, ни третье, приходилось колоть успокоительное.
Впрочем, лишь немногим; и позднее те, кто прошел через этот ужас и остался жив, не удостаивали их даже словом. Солдат мог в душе мечтать, чтобы ему ввели успокоительное, однако молился, чтобы поскорее был отдан приказ оставить это жуткое место; ведь если ему сделают укол, не исключено, что потом его же и бросят здесь на произвол судьбы.
Те, кто сумел выстоять до этого момента и не сломаться, обычно держались и дальше. Отдельные части сооружения уже начинали рушиться, и люди гибли под обломками. Обрушения унесли больше жизней, чем вражеские пули. Повезло тем, кто был слишком измучен, чтобы на что–то реагировать. Такие солдаты общались между собой при помощи нечленораздельных звуков, ибо сил говорить уже не было. Особенно не повезло в этом отношении радисту: чтобы передать или принять сообщение, он был вынужден открывать рот, пусть даже всего ради нескольких слов. Лишь время от времени какой–нибудь взрыв словно стряхивал с него оцепенение, и тогда он срывался на крик, хотя вряд ли отдавал себе в том отчет.
Но в этом стоическом отупении они выстояли, выстояли, полагая, что уже мертвы, потому что слишком устали, чтобы различить границу между жизнью и смертью. Тем более что вокруг них, куда ни глянь, лежали мертвые — убитые кто пулей, кто осколком снаряда, а иногда и просто задохнувшиеся в ядовитом дыму. Тем не менее спустя какое–то время разница между ними и их живыми товарищами стиралась, становилась почти незаметной. Так, например, не раз случалось, что живой ловил себя на том, что хочет перекинуться парой слов со своим сидящим рядом мертвым товарищем. Это происходило либо потому, что он сам был слегка не в себе, либо потому, что ему уже было все равно, что о нем подумают: «Эй, ты, я к тебе обращаюсь, черт тебя побери!»
Однако, когда пришли огнеметные танки, последние душевные силы покинули их; в какой–то момент Хазенклевер испугался, что вот–вот разразится всеобщая паника. Солдаты напоминали ему растения, что из последних сил цепляются за жизнь, цепляются упрямо, несмотря ни на что. Однако стоило появиться танкам, как они один за другим начали вянуть, причем не от огня, не от нестерпимого жара, а как будто от какой–то заразы, отравляющей ту самую почву, из которой они произрастали.
В течение нескольких минут они еще реагировали, вели огонь из винтовок и автоматов, движимые неподдельной ненавистью к врагу. В конце концов, лучше стрелять по неприятелю, чем часами маяться бездельем в душном подвале, спасаясь от артобстрела. Из обломков трех противотанковых орудий удалось соорудить одно. Это было последнее тяжелое орудие во всем «Гамбурге», из которого еще можно было стрелять. Один огнедышащий танк вскоре удалось подбить. Обездвиженный стальной монстр застыл на месте всего в нескольких метрах от своего собрата, подбитого неделю назад. Увы, вскоре ему на смену пришли новые.
В амбразуры уже влетали языки пламени, как будто танки собственным огненным дыханием прикрывали свое приближение. Огонь и вонючее масло существенно затрудняли обзор их экипажам. Впрочем, они и так прекрасно знали, где расположен «Гамбург». Каждая такая стена огня сгорала быстро, оставляя после себя то там, то здесь отдельные языки пламени, потому что гореть было практически нечему — вокруг лишь битый кирпич и мертвые тела. Загорались они быстро, а вот горели плохо. Так что каждая такая огненная стена в считаные секунды исчезала, и танк на несколько метров продвигался вперед, лишенный огненного прикрытия, и лишь затем вновь выбрасывал облако огня. Первый солдат, который не выдержал и закричал, был не менее стойким, нежели все остальные. Хазенклевер его хорошо знал. Он сам уже с трудом тащил на своих плечах бремя командования, однако его чуткий командирский нос успел уловить угрозу массовой паники. Времени раздавать пощечины у него не было. Остались лишь считаные минуты на то, чтобы выбраться наружу.
Необходимость отдавать приказы давила на него не меньше, чем страх смерти. Момент был критический, и на сей раз фон Засс говорил с ним со всей прямотой как с командиром роты. Он был вынужден это сделать.
— Все, мы уходим! Возьмите с собой оружие. Хотя бы это вам понятно? Ни в коем случае не бросайте оружие. Направляйтесь к следующему зданию и оставайтесь там. Взводным ждать меня там же. Да, повторяю, мы уходим, оставляем наши позиции. Да, вы правильно меня поняли!
Несколько человек тотчас со всех ног бросились к задней двери. Другие же из–за шума толком не расслышали, что он им сказал, или же решили, что он сошел с ума. Впрочем, всего на пару секунд. Потому что Шрадер и другие унтер–офицеры передали его приказ своим взводам. Повторять им не пришлось. Пожалуй, трудность заключалась в другом: как сдержать самых прытких, чтобы те позаботились о раненых и под огнем врага вынесли их из подвала. Впрочем, сделать это оказалось не так уж сложно. Даже охваченные ужасом, солдаты помнили о своих раненых товарищах.
