Он вытащил из полевой сумки пачку писем, наугад взял одно. Тщательно выведенные округлые цифры, фамилия, имя и отчество адресата — его, Воронцова. Руку Зинаиды он узнал сразу, как только ротный почтальон, разбирая мешок с письмами, выкрикнул его фамилию и сунул в руки помятый треугольник.
— Что, Воронцов, перечитываешь старые письма?
Лейтенант от неожиданности вздрогнул, оглянулся.
— Извини, что прервал. — Солодовников стоял в нескольких шагах, привалившись плечом к березе, и курил в рукав.
Здесь они в тылу. Каждый из них понимал, что хоть и отрыли они траншею с ячейками в полный профиль, хоть и дежурят пулеметчики и часовые в ходах сообщения и возле землянок ночью и днем, но немца за полем нет, он дальше, километрах в двадцати отсюда. Однако меры предосторожности, распорядок внутренней жизни в подразделении поддерживался такой, как если бы противник находился в трехстах метрах от их траншеи.
— Я и сам старые письма перечитываю. По нескольку раз.
— От жены? — спросил Воронцов, и по тому, как дрогнули и еще плотнее собрались губы капитана Солодовникова, понял — невпопад.
Ротный затянулся, кроша табак, вдавил окурок в порядком изношенную подошву сапога и сказал:
— Я, брат, теперь и не знаю, есть ли у меня жена. — Вздохнул полной грудью, поправил на плече накинутую на манер плащ-палатки шинель. — То ли угнали ее, то ли сама ушла.
Солодовников снова закурил. Воронцов посмотрел на него и словно увидел в первый раз своего строгого ротного, хвата и матерщинника. Рядом с ним в накинутой на плечи шинели стоял человек лет двадцати шести, не больше. Коренастый и уже по-мужицки пошедший вширь, в кость, как говорили в Подлесном старики, но все же не дотягивавший и до тридцати. Года ему прибавляли ранние морщины вокруг плотно сомкнутого рта, седой висок и характер. Старший лейтенант Кац годами старше Солодовникова, но так и не смог подчинить себе порывистую и своевольную натуру ротного. ОШР почти не выходила из боев. Капитан не всегда сидел на НП. Часто во время неудачной атаки, когда взводы, прижатые огнем, начинали пятиться, он появлялся в самых горячих местах, пинками и матом поднимал штрафников. Тогда рота с криками отдирала тела от земли и делала рывок вперед. На НП у Солодовникова всегда рядом с шинелью висели два автомата — ППШ с потертым, видавшим виды прикладом и немецкий МР-40. И висели они там не для того, чтобы поразить воображение гостей. Тем более у ротного. А еще на том же гвозде висела солдатская короткополая телогрейка. Для боя.
О жене Воронцов спрашивать не стал. Здесь все с прошлым. У каждого или забота, или боль. У одних кто-то потерялся, у других погиб. У третьих… третьи думали о том, о чем рассказывать нельзя.
— Мне сестра пишет. Иногда отец. Письмо из дома получить… сам знаешь… — Ротный затянулся, снова поправил шинель. В распахе виднелись ремни портупеи, полевой сумки и бинокль. — А тебе кто пишет?
— Сестры. И девушка.
— Значит, невеста есть. Это хорошо. Хорошо, что не жена. Невеста — это романтическая связь. Можно сказать, любовь! При этом никаких обязательств. А жена — совсем другое. Жена — это уже часть тебя самого. Ампутация, сам знаешь, не всегда проходит удачно…
— У меня была жена, — сказал Воронцов. Слишком долго он таил ту тайну, тот мир, который с некоторых пор, когда не стало Пелагеи, принадлежал только ему одному. Но с кем поделишься? Иногда, сойдясь с Кондратием Герасимовичем, он многое мог сказать, многое мог и услышать. Но все-таки оставалось на самом донышке души то, о чем он не мог сказать даже Нелюбину. Ему казалось, что сердца Кондратия Герасимовича не хватит, чтобы до конца понять то, что чувствует он. О самом сокровенном он мог говорить только со Степаном Смирновым. Но Степан погиб. Письмо от его матери он теперь хранил в полевой сумке и, словно боясь узнать страшную правду, никогда не перечитывал.
— Ты что, женат был?
— Нет, не был.
— А как же так? Говоришь, жена…
— А вот так. Сошлись. Когда наше училище под Медынью и Малоярославцем разбили, я остался на задержке. Жил в деревне. У одной женщины.
— Ко вдовушке пристроился, что ль?
Взошло солнце. Воронцов щекой почувствовал его прикосновение, теплое, невесомое, наполненное пахучей свежестью и обещанием того, что день будет прекрасным. Таким было прикосновение Пелагеиных губ. Она всегда просыпалась первой, изо дня в день, из утра в утро. Всегда. И все успевала делать. Дом, хозяйство жили ее заботой, ее хлопотами.
Воронцов понимал, что ротный задал вопрос без зла и без ехидства. Такой он человек. Не стоит на это обращать внимание. Суть капитана не в этом вопросе. Через минуту он станет сожалеть, что задал его.
— Ее звали Пелагеей. Трое детей мал мала меньше. Старуха-свекровь. Муж без вести пропал под Ельней в сорок первом.
— Без вести — это еще не значит, что погиб. — В словах чувствовалась сила, которая протестовала против того, что он уже сказал, но которая все же робела, отступала перед неизвестностью того, что он еще скажет.
— Мы вместе пережили первую зиму. Летом она родила девочку.
— Почему ты о ней говоришь в прошедшем времени?
— Она погибла. На дом спикировал самолет, дал очередь… Вот и все. Она умерла на руках сестры. Осталось трое детей. И моя дочь.
— Как назвал девочку?
— Имя ей дали без меня. Улита.
— Редкое имя. С кем же она теперь?
— С Зинаидой. Пелагеиной сестрой.
— Да, нелегко ей сейчас. Четверо детей — это, брат ты мой… Ты аттестат ей выслал?
— Выслал.
— Вот это правильно. И мы что-нибудь еще придумаем. Посылку как-нибудь перешлем. У меня в штабе дивизии ребята знакомые. Снабженцы. Деревня-то, как ты говоришь, недалеко от шоссе?
— Да рядом совсем, несколько километров. В сухую погоду дорога туда вполне проезжая.
У Воронцова сразу мелькнула надежда. Он знал, что ротный — человек слова. Если что пообещал, то теперь будет думать, как это сделать.
— Спасибо, Андрей Ильич.
— Пока не за что.
— За доброе слово. За то, что душу мою поняли.
А потом, докурив очередную папиросу, ротный рассказал и свою историю.
Долго потом стояли молча.
— Да, Андрей Ильич, наделала война дел. Но вы же еще молодой. Встретите еще, полюбите. Война кончится, домой вернемся… Все снова начнем. Сначала.
Капитан Солодовников поморщился, посмотрел на Воронцова. Вздохнул.
— Ты вон Пелагею не можешь забыть. Мертвую. А мне каково забыть ее, живую? Так-то, брат.
Рота просыпалась. Перекликались часовые. Артиллеристы тоже что-то передвигали. Гоняли конные упряжки туда-сюда. Канонада на юго-западе, немного утихшая перед рассветом, снова начала сотрясать землю тяжкими дальними разрывами. Высоко в небе прошли самолеты. Солодовников и Воронцов проводили их взглядами.
