— Вечно с этим старшиной проблема, — сказал лейтенант Медведев. — Давно пора его приструнить. Старший лейтенант Кац, как замполит, мог бы хотя бы тут порядок навести. Два часа уже прошло, как мы в селе, а кухонь все нет. Разве это порядок?
— Каца, как видите, тоже нет.
— Такой же, как и старшина. Пожалуйся на них…
— Кац, должно быть, донесение в штаб полка пишет о том, как рота деревню брала, — усмехнулся Медведев.
Воронцов почувствовал, что взводные замерли, ждут, что скажет он. Что он мог сказать? Обсуждать поведение старшего по званию? Он посмотрел на лейтенантов. Бельский, обычно молчаливый, заговорил торопливо, сбивчиво. Так выплескивают наболевшее:
— Старший лейтенант Кац только и занят тем, что интригует и придирается по мелочам. Работу целиком переложил на агитаторов. А в бою я его вообще ни разу не видел. И не чувствовал, что он руководит боем. Не знаю, почему его терпел капитан Солодовников. Вы как хотите, а я считаю долгом чести доложить об этом по команде. Поведение замполита плохо действует на личный состав конкретно моего взвода. За всю роту отвечать не берусь. Но вопросы от бойцов вроде таких, где место старшего лейтенанта Каца в бою, я уже слышал. Рядовые бойцы смеются над офицером! Каково?!
— Сынок, воюй спокойно. Исполняй свое дело и не смотри туда, что тебя не касается. — Нелюбин, затягиваясь до крошек на кончике самокрутки, похлопал Бельского по плечу. — У них одна война. У нас, окопников, другая. Вот пожалуешься ты, и что изменится? Кто тебя поймет? Кто твой рапорт разбирать будет? Такой же замполит. Ворон ворону глаз не выклюет. А тебя могут не просто клюнуть, а заклевать. Ты подумай, кто мы на войне?
— Я — лейтенант, командир взвода! — возразил Бельский. В голосе его клокотало негодование и бессилие одновременно.
— А ты слыхал, как нас в верхних, ектыть, эшелонах называют? Ванька-взводный! У нас, ребятушки, своя семья. У них там своя… Нам, главное, тут, у себя, подружней держаться.
— Это точно. Наше дело все равно никто за нас выполнять не будет.
— Да, что тут рассуждать! Старший лейтенант Кац, что ль, Бродок удержит?
— Его дело донесение написать.
— Донесение и Воронцов напишет. — Нелюбин докурил, сунул бычок под каблук давно нечищенного сапога.
Воронцов снова обвел их взглядом и сказал:
— Ну что, отвели душу? Давайте договоримся: этого разговора у нас не было. Ближайшая задача — не дать немцам контратаковать. Одновременно готовьте взводы к атаке на ту сторону. Вы сами должны понимать, пока рота существует как боевая единица, нас не отведут. Судя по всему, ни полк, ни дивизия не достигли конечного рубежа атаки. Значит, в ближайшее время будем исправлять положение. Поговорите с легкоранеными. Если кто может остаться в строю, пусть останется.
Пожар еще полыхал, догорали головешки, дымили, дотлевая, стожки прошлогоднего сена. Внизу, в пойме, напротив третьего взвода, чадил «гроб», нагруженный каким-то не то тряпьем, не то бумагами. Ветер разносил черные лопухи пепла. Когда стемнело, бойцы, не дождавшись старшины с вечно плутавшими по тылам кухнями, полезли за немецкими ранцами в надежде поживиться хотя бы чем-то съестным. Принесли и пачку обгоревших папок. Листы картонок и бумаг истлели с краев, но в середине вполне сохранились.
— Товарищ лейтенант, вы, говорят, в их каракулях разбираетесь. Что это такое? Вроде какие-то документы. Может, важное что? — Сержант Марченко бросил на ящик несколько папок и обгорелых журналов. — Ребята принесли. Там, в «гробах», все ими забито. Думали, жратвой поживиться… А там этот хлам. И зачем он им?
Воронцов включил сигнальный фонарик, склонился над трофейными бумагами. Долго листал их.
— Ну что? Нужное что-нибудь? Или так, барахло? — Марченко возился с противотанковым ружьем и поглядывал на взводного. Мало ли какие документы захватили и доставили командиру бронебои? А вдруг такие, что за них орден дадут?
— Это — архив учета погибших. Пятая танковая дивизия. Вот, смотри, описание места захоронения. А это копия похоронного свидетельства. Подлинник направлен родным семнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок второго года. А вот документы на погибших в сорок первом году. Деревня Полукнязево, Смоленская область. Вот этот награжден Железными крестами I и II класса. Значится даже фамилия и звание того, кто вручал награды. Топографическая привязка. Фамилия капеллана, который отслужил молебен.
— Капеллан — это кто? Вроде попа?
— Да, армейский священник.
— А у них вера какая? Я на убитых кресты видел. И книжечки в карманах, навроде молитвенников…
— Католики, лютеране.
— Тоже в Христа, значит, веруют? Верующие. Даже на пряжках «С нами бог» написано. Злой у них бог, несправедливый. — Марченко кивнул на обгоревшие папки и журналы учета. — А вот о мертвых своих они лучше заботятся.
— Нам тоже никто не мешает об убитых позаботиться. Вы своих всех собрали?
— В деревне всех. А кто в поле…
— Вот видишь.
— Не поползешь же в поле, товарищ лейтенант.
— Ночью отряди людей, сделайте носилки и пройдите по танковым следам. И осторожнее, там могут быть мины. Соберите всех убитых. И оружие тоже.
Сержант ушел. А Воронцов вспомнил, как несколько дней назад хоронили убитых во время ночного боя. Вспомнился сержант из похоронной команды, его настойчивое желание выполнить чей-то приказ снять с убитых одежду и обувь. Вспомнилось, как тащил к воронке окоченевшее тело Степки Смирнова. Там и лежит он теперь, под Зайцевой горой, под чужой фамилией. И даже мать родная не знает, где его искать, под каким холмиком? Давно надо было написать ей, сообщить подробности, но что он напишет? Что, мол, ваш сын, Степан Смирнов, рядовой отдельной штрафной роты, геройски погиб и похоронен там-то и там-то? А если это письмо прочитают вначале здесь, неподалеку от передовой, в одной из землянок особого отдела полка?
Ночью немцы начали пускать осветительные ракеты. Брод, каменистую мель справа и слева от взорванного моста простреливал дежурный пулемет. Им никто не отвечал, но расчеты не спали.
Барышев со своим «максимом» без щитка вначале устроился за штабелем мельничных жерновов, сложенных возле сгоревшей риги, но потом, когда догорела и начала остывать самоходка, полез под нее. И теперь Воронцов слушал возню пулеметчиков и с благодарностью думал и о Барышеве, и о бронебойщиках сержанте Марченко и Филате Полозове, и о минометном расчете Сороковетова, и обо всех, кто сейчас, вместе с ним, окапывался на новой позиции в ожидании очередного приказа. Думал он и о мертвых, которые не добежали до села, которые остались там, в перелеске, в первой и второй немецких траншеях. И о раненых. И в нем тихой медленной болью, различимой только когда к ней прислушаешься, начала ныть, как забытая боль, надежда: а может, все-таки отведут, заменят новой частью, дело-то они сделали — село захвачено и удерживается. Что еще надо?
