Нелегко командовать штрафной ротой. Иногда численность его «шуры», как бойцы в шутку именовали штрафную роту, доходила до четырехсот человек: четыре взвода по четыре отделения, где в отделениях по пятнадцать человек да плюс к ним отделение бронебойщиков и пулеметные расчеты, пулеметный взвод станковых пулеметов «максим» и крупнокалиберных ДШК, хозяйственный взвод, писаря, подносчики, транспортно-гужевое отделение. Батальон! И Солодовников, весной получивший капитанские погоны, с замиранием сердца смотрел, как его воинство — лейтенанты впереди взводных колонн — шло к фронту, как следом тянулся обоз, до десятка повозок, в которых колыхались цинки с патронами, ящики с гранатами, свои и трофейные пулеметы, нештатный миномет с запасом мин, как дымили трубами две походные кухни — одна своя, а другая опять же трофейная, захваченная ротой под Жиздрой, в той деревушке, где впервые отличились минометчики. Но вечером или самое позднее на следующее утро на рассвете их бросали в бой штурмовать какую-нибудь очередную деревню, или высотку, или узел дорог, или железнодорожную станцию, и, когда спустя несколько часов после начала атаки их сменяла стрелковая часть, во взводах оставалось по двадцать-тридцать человек. Их, живых и невредимых, чудом обойденных пулей и осколком, отводили во второй эшелон. Мертвых хоронили трофейщики и специальные похоронные команды. Через неделю роту снова пополняли. Приходил новый приказ, и ОШР снова перебрасывали по фронту армии туда, где создавалась безнадежная ситуация и ее нужно было срочно разрешить любыми средствами. Штрафная рота капитана Солодовникова в масштабах армии была универсальным средством для разгребания самых тяжелых завалов. Солодовников чувствовал свою востребованность и власть, и это вдобавок к двойному денежному довольствию, доппайку и выслуге один к шести прибавляло куражу, которого не хватало ему, с его постоянной жаждой действовать, лезть напролом, в обычной стрелковой роте. Весной, когда немцы, спрямляя линию фронта, отошли на линию Спас-Деменск — Людиново — Болхов и притихли, устраиваясь на новых позициях, их «шуру» перебросили с Варшавского шоссе под Жиздру. Вот тут-то Солодовников и получил и очередное воинское звание капитана, и второй орден Красной Звезды. Получил и письмо от сестры, в котором та по простоте душевной сообщала, что поселок их недавно освободили, дом цел, отец и мать живы, младших братьев сразу после освобождения призвали на фронт, и что жена его, Алевтина, ушла с немцами, и где она теперь и что с ней, неизвестно. Вот тебе и весточка с родины…
Родина Солодовникова — небольшой леспромхозовский поселок на границе Смоленской и Калининской областей. Немцев оттуда выбили весной, где-то в марте. Тогда же он и послал домой два письма: одно родителям, братьям и сестре, а другое Алевтине. Ответ пришел только один. Прочитал, и сердце чуть не лопнуло. Ну и сука же! Какая ж сука оказалась его Алевтина! Она и раньше, при нем, подгуливала. Жили вроде неплохо, в доме довольство, красивые вещи из военторга. Всю зарплату — на нее. Детей бог не дал. Когда полк выезжал в летние лагеря и гарнизон пустел, в военном городке начиналась женская скука и томление одинокой и скучающей плоти. Вот от этой самой скуки все и началось. А теперь вот докатилась и до звания немецкой подстилки. Солодовников знал эти истории, и не одну. Часто, отбивая у немцев деревни и заполучая их на сутки-двое в полное владение и распоряжение, он вынужден был разбираться в разных житейских дрязгах, совершенно не связанных с военными действиями. Люди шли к командиру Красной Армии, видя в нем законного представителя вернувшейся Советской власти. Кто жаловался на местного старосту, кто, наоборот, приходил хлопотать за него, что человек он хороший, зла никакого не сотворил, а был избран на эту должность всем деревенским миром, чтобы спасти их. Кто просил вернуть корову, которую забрали полицейские и продали за четверть самогона в соседнюю деревню. Кто — чтобы соседка вернула швейную машинку, которую у нее полицейские забрали при обыске да и презентовали за какие-то услуги соседке… За два года оккупации накапливалось много чего, в том числе и такого, что людям хотелось бы поскорее забыть и больше не вспоминать. Выплывали и любовные истории. Ну ладно — девки где-то сходили на танцы, поели немецкого шоколада… Но бабы? У которых мужья на фронте! Нет, этого сердце Андрея Ильича Солодовникова понять и простить не могло.
После спохватился: что ж это сестра так его подвела, в первом же письме, открытым текстом, да про такое… Если он стоит в Особом отделе на ПК
[4]
, то ему, считай, крышка, он уже пропал. Однако хладнокровие, никогда не покидавшее Солодовникова на передовой, и тут спасло его. В тот же день он отписал сестре, что рад, что все они живы и здоровы, что у него тоже все хорошо, бьет врага, командует ударной ротой, имеет боевые награды, а про Мальву пусть ему больше не пишет, пропала, мол, и пропала, живой буду, после войны другую заведу… Так и написал. Неделю ждал, что будет. Дня через четыре зашел в землянку лейтенант Гридякин. Посидел, в охотку чайку попил. Поговорили о том о сем. И, как бы между прочим, «особняк» его и спрашивает: «Что, Андрей Ильич, из дома пишут?» «Да вот, — отвечает он, — пишут, что все живы здоровы. Пограбили их немцы, но ничего, главное, все живы. Жалко только одного…» — И сделал паузу. Опытный офицер, командир роты, которая всегда на передке и почти не выходит из боя, он-то, как никто, знал цену паузы, которая иногда возникает во время драки: быстро осмотреться, сообразить, что у тебя на флангах и в центре, будет ли поддержка минометов и артиллерии, если надо, перегруппироваться на угрожаемый участок и обрушиться на противника с новой силой… «Чего же такого тебе жалко, Андрей Ильич? Случилось что? Вижу, вроде вялый ты какой-то последнее время». — «Да нет, все нормально. Немцы, говорю, ограбили все. Было у меня до войны ружьецо хорошее, Тульского ружейного завода. Так они, когда пришли, приказали все огнестрельное оружие немедленно сдать. Отец испугался и сдал мою „тулку“. А когда они уходили, собаку с собой забрали. Была у меня, Гридякин, хорошая сучка. Натасканная по крупному зверю. Породистая, ладная. Поджарая такая, чистоплотная. Если, к примеру, лося или кабана взяла, то не отпустит. Ну что тебе, Гридякин, бумажная твоя душа, рассказывать, ты ведь не охотник! Я ее по всем гарнизонам с собою таскал. Кому-то приглянулась…» Гридякин внимательно слушал ротного, покуривал «Герцеговину Флор». А тот сразу понял, что письмо его, которое он недавно отправил домой, внимательно прочитано. «Как ее звали? — спросил Гридякин. — Ну, кличка какая была, у сучки твоей?» «Мальва», — не моргнув глазом, ответил капитан. «Да, — кивнул Гридякин, тоже не подавая виду, — и кличка красивая. Видать, любил ты ее, свою сучку? А, Андрей Ильич?» — «Любил… — нахмурился Солодовников. — Не то слово».
Он действительно звал ее Мальвой. В ней, что и говорить, было много от этого цветка — стройность фигуры, грациозность движений… Потом молил бога, чтобы сестра в очередном письме чего-нибудь не ляпнула про Алевтину. Но следующие письма писал отец. Уж он-то сразу сообразил, получивши его ответ.
А Воронцов все же молодец, хоть и дурак. Солодовников внимательно следил за тем, как взводный отводил назад остатки группы. Задание выполнено. Разведчики в траншее. Теперь надо выползти самим. Раненых тащили на шинелях и в плащ-палатках. Сзади двигалась группа прикрытия, постоянно ведя ружейно-пулеметный огонь. Вот только беда — на минное поле заскочили. То ли саперы не отметили коридор, то ли сами впопыхах не заметили линию флажков.
