Плотников отпускать их не хотел. Но Колышкин твердо сказал:
– Я – бронебойщик, а не разведчик. А ты, Плотников, давай сам свой приказ исполняй. Нам ротный что приказал? Показать вам место, где мы с немецкой разведкой столкнулись. Вот оно, то место. Пойдем, Калуга, свою службу служить.
На том и разошлись.
Всю ночь они долбили саперными лопатами сырой холодный суглинок. Выброшенный на бруствер, он тут же превращался в вязкое месиво, и, если не обложить кромку окопа камнями и ивовыми ветками, вся эта жижа, набухающая с каждым часом все сильнее и сильнее, грозила вернуться назад.
Брыкин, пока его командир отсутствовал, не только таскал его ружье и боеприпасы, но и успел отрыть просторный окоп и даже соорудить нечто наподобие землянки, отгородив часть окопа и перекрыв ее березовыми жердями. Когда Колышкин и Петров разыскали его, второй номер возился со снопом пшеницы, который притащил, видать, откуда-то из деревни. Брыкин стоял на коленях под навесом и аккуратно обрезал самодельным ножом колоски и складывал их на вафельное полотенце. Полотенце белело в ночи, как будто над ним горело несколько свеч, и свет от них падал вниз.
Младший сержант Колышкин хотел было забраниться на своего подчиненного. Но увидел накрытое куском парусины ружье, в нише цинк с патронами, ладный окоп на двоих, да еще с навесом, и душа его сразу потеплела.
– Вот что, Калуга, – сказал он Петрову, – давай к нам. Третьим будешь. Снайпер нам в компанию в самый раз. А если лейтенант прикажет отдельную ячейку копать, то мы ее утром отроем. Успеем. Брыкин нам поможет.
Когда второй номер, посланный младшим сержантом Колышкиным на кухню, принес горячие котелки, Петров, уронив голову на колени, уже спал. И опять ему снился теплый луг за Окой напротив Подзавалья…
Перед рассветом, как и предполагал Мотовилов, загремело правее Малеева, за лесом. Значит, сунулись к соседям. Но там батарея ПТО. Однако основная и самая короткая дорога проходила все же через позиции его роты. Старший лейтенант Мотовилов, успевший поспать минут двадцать, стоял на опушке леса и, слушая затянувшуюся осеннюю ночь, которой, казалось, не будет конца, пытался понять, что происходит севернее и северо-западнее и чего им ожидать здесь. Разведка еще не вернулась. Звягин тоже молчал. И когда второй взвод зарокотал всеми своими пулеметами, он вздохнул с облегчением. Все сомнения и надежды отлетели прочь. Началось то, что и должно было произойти, и именно здесь.
Прибежал лейтенант Багирбеков.
– Товарищ старший лейтенант…
– Командуй – к бою, – сказал он как можно спокойнее.
Багирбеков тут же повернулся и исчез в липкой предрассветной темени, которая уже начала тускнеть и оттого сделалась еще непроницаемее и гуще. Вверху зашуршало. Дождь перешел в снег. Как хорошо, подумал Мотовилов, в такую погоду тяжелую технику они тут вряд ли протащат. Душу грело еще и то, что саперы взорвали мост через Боровну, и то, что брод был тоже заминирован и сейчас его держит под огнем взвод старшины Звягина. Хотя старшина там долго не продержится, если немцы нажмут всерьез.
В стороне Малеева погрохотало и затихло. И тотчас с запада горизонт загудел единым монотонным гудом. Гуд этот нарастал и ширился с каждым мгновением.
– Никак еропланы!.. – пронеслось над окопами.
– Божья Матерь, Царица Небесная…
– Воздух! Убрать оружие! – закричали сержанты.
Ничего неожиданного в том, что происходило, не было. Противник действовал по давно отработанному сценарию: пошел нахрапом, не получилось – отскочил, прощупал оборону и теперь вот решил обработать ее ударом с воздуха. Мотовилов все же ошибся в своих предположениях, он ожидал, что немцы подведут артиллерию и минометы и начнут перепахивать их траншею возле Малеева снарядами и минами.
– Заценили, – шептал он, чувствуя, как губы его разом пересохли, – вон как заценили мою Третью, в гриву-душу их…
Кого ж они летят трепать? Все еще теплилась в нем надежда, что самолеты, возможно, имеют другую цель, где-нибудь в стороне Серпухова или Лопасни. И еще одна надежда слабым и ненадежным угольком грела душу: еще не развиднело как следует, если и накинутся на второй взвод или на них, то сослепу отбомбятся куда попало и оборона их устоит. Подумал: хорошо, что роту вовремя рассредоточил.
Над Малеевом самолеты сделали разворот и стали набирать высоту. Нет, не мимо, понял Мотовилов. Повадку пикировщиков он знал хорошо. Сейчас развернутся на цель, пойдут вдоль траншеи и начнут падать вниз через крыло, прицельно бросать бомбы на второй взвод. Налеты «лаптежников» Мотовилов испытал трижды. И трижды думал, что пришел конец. Привыкнуть к ним нельзя. Но пережить все же можно. Правда, не всем и не каждому. Бомбежки ранили не только осколками.
Через минуту все произошло именно так и точно в той последовательности, какая мгновенно выстроилась в мозгу старшего лейтенанта Мотовилова, когда он увидел маневр немецких пикировщиков над траншеей второго взвода. Только бы не выскочили под бомбы, успел подумать он, только бы высидели до конца. Бомбежка длится недолго. Три-четыре захода, и у «лаптежников» закончится боезапас. Но он знал и другое: под бомбами и сиренами пикировщиков время длится иначе. И движется оно не всегда вперед. Иногда останавливается или замедляется, так, что кажется, что страдания, отпущенные на целую жизнь, переживаешь за несколько секунд. И каждая из еще не прожитых секунд может убить, стать последней в твоей жизни. Но прожитая может вернуться муками контузии, которую не всегда и не сразу почувствуешь.
Их было девять, «Ю-87», которые, как стая волков, набросились на траншею второго взвода и кромсали ее средними бомбами и очередями скорострельных пушек и пулеметов. Ветер дул оттуда, из поймы Боровны, и вскоре запахло гарью и толовой вонью.
Пикировщики отбомбились, снова выстроились определенным порядком, развернулись над лесом, пролетели над дымящейся землей, над горящими там и тут «бабочками» овса и ушли за горизонт.
Значит, нашего отхода они не заметили. И разведка их не сработала. Отпугнули ее ребята. Или у «древесных лягушек» другая цель. Не столько разведка, сколько…
Но обо всем сейчас думать Мотовилову было некогда.
Снова послышалась стрельба впереди. Теперь она была значительно реже и с каждой минутой смещалась левее, к лесу. Страшная догадка, полыхнувшая в голове Мотовилова, вынесла его из окопа, где пробовали связь артиллеристы, и он зачем-то, еще и сам не понимая зачем, побежал вперед, к окопам первого взвода.
Багирбеков тоже стоял на бруствере и смотрел в рассветный сумрак поля. Дальше десяти шагов ничего там разглядеть было еще невозможно, но о том, что там происходило, догадывались уже и те, для кого вчерашняя схватка с немецким авангардом стала первым боем.
– Что ж они, сук-кины дети… – И Мотовилов окликнул Багирбекова, спросил его, не было ли от старшины Звягина делегата.
Взводный ответил отрицательно и снова начал пристально всматриваться и вслушиваться в редеющую серую мглу. Мотовилов заметил, какое бледное у лейтенанта лицо. Или это спросонья, от усталости, потому что вряд ли он в эту ночь прилег. Слишком щепетильным он был, этот москвич лейтенант, как будто понимал боевой устав пехоты с некими формально несуществующими дополнениями лично для себя. Как будто здесь, на передовой, он исполнял обязанности не просто командира стрелкового взвода, а был еще и тем невольником чести, для которого возможности выбора почти не существовало, вернее, он был один – выбор чести. Какое-то время эта черта лейтенанта Багирбекова раздражала Мотовилова. В роте ему нужны были просто взводные командиры, исполнительные, обладающие навыками управления своими людьми, неробкие, хваткие. Потому что робких командиров Мотовилов презирал, считая робость людей, на которых лежит ответственность перед многими, подчиненными им, элементарной трусостью. Этой меркой он мерил всех командиров, в том числе и своих взводных. И готов был заменить любого из лейтенантов даже сержантом, лишь бы он соответствовал тем требованиям, которые он сформулировал своим уставом. Впрочем, совсем недавно и к батальонным и ротным командирам он относился точно так же. Но теперь это не имело никакого значения.
