Возле огородов они залегли. Потому что снаряды все еще рвались среди построек, на дороге и возле реки. Наступила тишина. Где-то левее послышался голос ротного:
– Вперед! А-а!.. В гриву-душу!..
– А-а!.. – завыли вокруг те, кто сумел преодолеть страх и наплевать на свою судьбу.
Они вскочили, обгоняя друг друга, ринулись вперед. Ни выстрела, ни взрыва. Топот, хриплое дыхание, кашель. И когда до крайних дворов осталось пробежать метров тридцать-сорок, в упор ударили два пулемета.
Петров сразу упал за кучу картофельной ботвы. На него наступил то ли Коляденков, то ли Софрон и залег рядом. Кто-то, пробежавший дальше, тоже отползал, матерясь и плача. Несколько человек неподвижно лежали в двух-трех шагах правее. Пахло потревоженной сырой землей и кровью. Значит, это лежат убитые, понял Петров.
– Вперед! – рычал Мотовилов.
Ротный ходил по огороду и пинками поднимал залегших. Впрочем, в темноте было не разобрать, живых он поднимает или мертвых. Но вскоре несколько человек встали рядом с ним и действительно пошли вперед.
Петров успел разглядеть, что один пулемет полыхал из бронетранспортера. Вспышки и пожар, полыхавший в деревне, оттеняли фигуру сгорбившегося над турельной установкой пулеметчика. Петров толкнул бойца, который лежал рядом. Это был Софрон.
– Софрон! Стреляй! – И Петров указал на бронетранспортер.
Софрон приподнялся на локте, прицелился и выстрелил. Пулеметчик рухнул вниз. Через какое-то мгновение, которого, должно быть, вполне хватило, чтобы перебежать через огород, там, рядом с бронетранспортером, метнулась чья-то тень, и две гранаты одна за другой взорвались в кузове бронетранспортера.
– Командира убило! – пронеслось правее.
– Командира!.. Командира!.. – эхом понесло по всей цепи.
Известие о гибели командира роты явилось тем сигналом, который, словно отпущенная на волю пружина, повернул роту назад и единым порывом отбросил к оврагу.
Возможно, именно этот бросок спас последних оставшихся в живых.
Бежали по мокрой ослизлой земле, падали, снова вставали, тащили раненых и убитых, ползли, волоча за собой перебитые руки и ноги.
– Вот тебе и атака, – хрипели и стонали в овраге.
– Сходили…
А в деревне уже взревывали моторы, слышались крики и команды.
– Уходить! Уходить!
– Они сейчас сюда придут!
Старшего лейтенанта Мотовилова тащили под руки. Он запрокидывал голову и ругался в гроб и в душу.
– Багирбекова ко мне! – закричал он. – Пусть Багирбеков примет командование!
– Убит Багирбеков.
– Как убит?!
– Наповал.
– Климкина!
– Бредит он уже, товарищ старшина, – сказал связной Самошкин, все это время ни на шаг не отходивший от ротного. – Климкина ж еще днем…
– Слушай мою команду! – рявкнул старшина Звягин. – Пулеметчики – ко мне!
Звягин выставил заслон. Пулеметчиков среди уцелевших не оказалось. Пулемет притащили из сосняка. Этот был тот самый «МГ», первого номера которого подстрелил Петров. Но стрелять из него никто не умел. А может, просто не нашлось добровольного кандидата в смертники. И тогда старшина лег возле пулемета и коротко приказал остальным:
– Ротного не бросать. Ни живого, ни мертвого.
Они бежали по чавкающей грязи. Карабкались по склонам. Раненых никто не перевязывал. Пахло мочой и кровью.
– Раненых не бросать!
– Сволочи! Не бросать своих!
Когда горстка уцелевших выбралась к своим окопам, в глубине оврага ударил длинными очередями немецкий пулемет. Никто не проронил ни слова.
Они расползлись по траншее. Кто тут же засыпал, забравшись под навес плащ-палатки на сухую солому. Кто перевязывал раненого товарища, не желая отпускать его на тот свет. Кто курил и молча посматривал в поле, над которым играло зарево малеевского пожара.
Спустя некоторое время начали собираться в ДОТе. Туда же стащили и всех раненых.
Глава двадцать вторая
– Что, товарищ старший лейтенант, – поднял тяжелые веки Коляденков, – лейтенанта жалеешь?
Мотовилов молча кивнул и отвернулся, чтобы никто из бойцов не увидел его слез и дрожащего подбородка. Что это со мной, спохватился он, что это я себя распустил, как дамочка бульварная. Надо посты проверить, кинулся он спасительной мыслью к первому попавшемуся на ум и тут же вспомнил, что никаких постов уже нет, есть один часовой возле входа в ДОТ. Вон его спина. Не спит. А я ведь ранен, спохватился он. Вон, вся нога в бинтах. Меня тащили, вспомнил он.
– Ничего, – жалея своего командира грубоватой солдатской жалостью, снова заговорил Коляденков, – еще мы живы. Еще мы у тебя есть, живые и не особо раненые. Еще тебе, Степан Фомич, нас похоронить надобно. Так что еще повоюем. А? – И Коляденков улыбнулся неожиданно мягкой, почти детской улыбкой, которую трудно было предполагать на его грубом, угловатом крестьянском лице.
Кусок шинельного сукна в урезанной и расплющенной медной гильзе от «сорокапятки» горел неровно, то трепыхался, как пойманная птица, то снова выравнивался и горел густым красноватым пламенем. И тогда Мотовилов мог разглядеть себя и своих бойцов.
– А ничего. Как-то ж отбились.
– Ноги унесли…
Бойцы разговаривали редко, с какой-то обидой и трещиной. Никто не знал, придут ли основные силы полка, чтобы принять от них рубеж, который они отстояли ценой гибели своих товарищей, или их оборона действительно никому уже не нужна.
– И жрать нечего, – вздохнул в углу землянки раненный в ногу связной Морозов. – И старшины у нас больше нет.
– Это чей, братцы, «сидор»?
– Теперь ничей. Днем был комбайнеров.
– А, Брыкина! Что с ним?
Никто не ответил. И зачем было спрашивать? Живые все здесь. Сползлись в кучу, кто мог передвигаться.
– Вот, что-то есть. – И боец начал разматывать бечевку, которой было завязано вафельное полотенце. – Хлебом пахнет. Зерна какие-то. Пшеница! Давайте делить хоть это. Комбайнеров гостинец.
– Спасибо Гаврику. Хороший был человек.
Внутри у Мотовилова тоже что-то ворохнулось, и забытым теплом, которым человек одаривает близкого ему человека, да и необязательно близкого, а просто человека, потянуло в сторону говоривших бойцов и сержантов. Он был благодарен им, этим измученным войной людям, которых не раз несправедливо корил за излишнюю, как ему казалось, осторожность и нерасторопность в бою, которых пинал и материл под пулями и которые столько сделали для всей роты, да что там роты, для всей родины за минувший день. Мотовилов был благодарен им за все: и за то, что так ловко подожгли подручными средствами танк, что уничтожили пулеметный расчет возле Малеева, что теперь, когда, как считал Мотовилов, по его вине погиб четвертый взвод, они не винят его, не сумевшего спасти ни младшего лейтенанта Старцева с его людьми, ни лейтенанта Багирбекова, ни лейтенанта Климкина. Все они переложили на свои плечи, деля с ним боль и горечь разгрома как общую ношу, которую им поднесла и положила на плечи фронтовая судьба. Вот тебе и полк, полковник Мотовилов. Полк… А тут даже роту уберечь не смог.
