Очнулся Мотовилов под белым потолком. Открыл глаза и испугался. Кругом все белое, не только потолок, но и стены, и простыни. В какое-то мгновение подумал уже успокоенно, покорно: ну, вот оно, в гриву-душу, со святыми упокой… Но ворохнул рукой и почувствовал боль. И сразу успокоился. И тут услышал над собой голос:
– О, покойник наш проснулся!
Над ним наклонились лица. Кто такие, из какого взвода, не разобрать. Глаза будто землей забило. Потом послышался другой голос, женский, властный, но все же приятный. Может, потому, что женского голоса Мотовилов давно не слышал. Все окопы да окопы. Мужичье. Матюги. А тут все белое и женский голос. Сразу стало понятно, что командир под этим белым и теплым куполом она. И никто ей не возразил. Порядок. Как в хорошей роте.
Несколько дней он так и лежал, как раненый, брошенный в поле, ковылялся между жизнью и смертью в надежде, что поедет по дороге санитарная подвода и подберет его, бедолагу… Сознание то приходило, тешило надеждой, что все мучения позади, что отлежится теперь в госпитальной палате по полной программе. То снова меркло в глазах и пропадало все: и надежда, и желание цепляться за остатки жизни… А потом будто вынырнул из черной воды.
Через неделю встал и начал передвигаться по палате, беспокоить санитаров и сестер. Хотелось отыскать своих. Ведь многих увезли тогда из траншеи. Неужели никого не довезли? А раненные днем? Когда отбивали танковую атаку? Ведь они тоже где-то здесь, в Серпухове.
На десятые сутки пришла медсестра из перевязочной и сказала:
– К вам жена приехала.
– Какая жена? – кольнуло под сердцем у Мотовилова и во рту сразу пересохло. – Нет у меня жены, – зачем-то сказал он. Как зачем, тут же стал успокаивать он себя, я же похоронил свою Тасю. Какая может быть жена? – Это какая-то ошибка. Жену свою я похоронил в июле, под Минском. Возле дороги.
Врач постояла, глядя куда-то мимо Мотовилова. А Мотовилов подумал, морщась в предчувствии слезы: вот бы случилось чудо, и Тася пришла, ведь случилось же чудо с ним, он выжил, хоть и без ноги, видать, но все же живой…
– Ну, значит, она солгала. Чтобы охрана пропустила. – Военврач вздохнула и кивнула уже мягко, по-женски: – Ну, Степан Фомич, в любом случае вам ее нужно встретить.
– Да не может ко мне прийти никто. Ребят моих всех побило. Какая еще женщина…
Но он, ведомый какой-то смутной и упрямой силой, все же заковылял, гремя непривычными костылями, по коридору, уставленному кроватями и наскоро сбитыми из неструганых досок топчанами. Распахнул дверь.
– Здравствуйте, товарищ командир. Это я, Никитина. Что, не помните? Председатель колхоза. – Она внимательно смотрела ему в глаза. Губы ее, с пухлыми ямочками в уголках рта, слегка улыбались. – Вы у нас еще дорогу до Малеева спрашивали. Неужто не помните?
– Помню. Как же не помнить? – И он хотел было тут же признаться, что не раз думал о ней. Но как об этом скажешь? С какой стати? Еще неизвестно, зачем она приехала.
Лицо ее, плотно обрамленное шерстяным платком, сияло. Ему вдруг захотелось обнять ее. Зачем? Чужую… Да просто так. Хотя бы потому, что она была единственным живым человеком, с которым он прожил эти два месяца. Она это почувствовала. Но оба остались стоять в шаге друг от друга. Никто не решался шагнуть первым.
– Сдержали вы свое слово. Не пустили их. Спасибо вам. Весь колхоз вам кланяется и передает пожелания скорейшего выздоровления.
Мотовилов вздохнул, посмотрел на свою нелепую ногу, упрятанную в толстый каменный куль гипса.
– Да я теперь… что ж… Так-то я вроде здоров. Только вот… Нога новая не отрастет.
– Отнимают, что ли? Так вы не разрешайте.
– Да нет, не отнимают пока. Но, что с ней, толком не говорят. – И он неловко усмехнулся и покачал головой. – А за добрые пожелания спасибо. И что пришли передать их от имени колхозников, тоже спасибо.
– Приехала я не только затем, чтобы передать слова колхозников. Я приехала к вам. Если можно. Если не прогоните.
Он сразу почувствовал, что начинается другой разговор.
– Мотовилов! Что ж вы в дверях стоите? Мерзнете! Зайдите в кубовую! – Вверху, на лестничной площадке, стояла военврач.
Они сидели в кубовой, в тепле, пахнущем стираными халатами, мылом и медикаментами. Разговаривали. Что на него нашло, он и сам потом не любил вспоминать. Как-то так, глядя в ее глаза, распахнулось все, что раньше держал в себе на задвижках и запорах. Чужому – зачем? А родных рядом не было. Рассказала о своей судьбе и она. Вдова еще с финской. Двое детей. А он ей глянулся сразу. Так и сказала. Еще сказала, что похож на ее мужа, только постарше. Сказала, что многие колхозники сейчас берут из госпиталей бойцов и командиров – на долечивание. А она решила разыскать именно его. И что, если ему у нее понравится, то может остаться насовсем. Если инвалидом останется, то и ничего, она на это не посмотрит и будет ухаживать, как за родным. Если из армии спишут, а работать захочет, то должность у них в колхозе для него найдется хорошая, нетрудная.
– Да у меня и характер-то плохой. Злой бываю, матом ругаюсь.
– И на жену свою ругались?
– Да нет, на жену никогда, – как-то сразу опешил Мотовилов и вспомнил: а ведь раз было… Но не рассказывать же ей. И он отвернулся и вздохнул: – На службе. Когда человек не понимает, как ему в голову вбить, что надо делать, а что не надо.
– Так я вас, Степан Фомич, не на службу зову, а к себе в дом, – как-то обыденно просто сказала она. – А служба… Служба дело второе.
Хорошая женщина, сразу понял Мотовилов. И снова подумал о своих товарищах. Некоторых он успел отыскать в соседних палатах. О других навел справки: кто лежал в соседних школах, превращенных в госпиталя, кто уже выписался и направлен по месту службы. Полк стоял под Серпуховом и двумя батальонами держал оборону того самого рубежа в поле между Екатериновкой и Малеевом. А Третья рота выведена в тыл, на отдых и доукомплектование. Узнал он и то, что ротой пока командует старшина Звягин. Ранение он под Малеевом получил легкое и через два дня, отлежавшись в лесу, вышел к ДОТу. А Мотовилов его считал погибшим. Лейтенантов в роту пока не прислали. Взводами командовали сержанты. Бойцы потихоньку возвращались из госпиталей. Кое-кто поступал и со стороны. Взводов было пока только два, и тех по пятнадцать человек. Так что должность ротного оставалась вакантной. Нога, может, и зарастет еще. Доктор говорит: через месяц-полтора – хоть пляши.
– Как же тебя зовут, Никитична?
– Да так же, как и тебя, – просто ответила она.
– Степанидой, что ль?
– Степанидой.
Он покачал головой. Постучал костылем по каменному кульку гипса и сказал:
– Ты, Степанида Никитична, должно быть, рассчитываешь, что мужика в дом приведешь. А я, видишь, и мужик-то так себе, при одной ноге. Вторая под сомнением. Но если встану и на вторую, то… Человек я служивый. Вот что ты должна знать наперед.
