— Постой, — прервал я его, — ведь такие браки регистрируют.
— Да! — зло огрызнулся Бруно. — Но на это нужно разрешение.
— Взял бы тогда разрешение, тоже мне помеха! Оформил бумаги и вперед — счастливое отцовство и прочие семейные прелести.
— Ты разве не понял?! — зашипел Бруно, лицо его исказилось болью. — Эта мерзота умолчала о своем жиде-отце, пользуясь моей беспечностью!
— Она обманывала тебя? Говорила, что он — чистокровный немец?
— Она ничего не говорила! Вообще ничего!
— А ты спрашивал?
— Нет! Я думал, что ей больно рассказывать о разводе отца с матерью, и потому не спрашивал о нем. Ты пойми, Пауль, я вырос в интеллигентной семье, мое воспитание не позволяло задавать ей лишних вопросов. Но она сразу должна была предупредить. Получается, что она только прикидывалась благонадежной! Я не мог поверить, что она так со мной поступила. Как мог я после этого смотреть в глаза моим родителям, друзьям, наставникам? Как?!
— Но ты же ее любил, — я никак не мог уловить его логики и по легкомыслию пытался разобраться, где в этой ситуации «ужас».
— Пауль, ты же понимаешь, я не мог сочетаться браком с жидовкой. Это противоречит всему, во что мы верим!
— Так она же только на четверть еврейка, ваши дети по закону считались бы немцами по крови, — начал я, но Бруно не дал мне закончить.
— Не бывает жида на четверть, Пауль! — он заходился все больше. — Если есть хоть капля жидовской крови, это уже — животное в образе человека. Я ей так и сказал! Она валялась у меня в ногах, умоляла, но я был непреклонен. Мать ее приползала, что-то бурчала, но я и ее выгнал. Все было кончено, мосты сожжены. Она испоганила мою жизнь. Это же слизь на поверхности земли! Я до сих пор не могу себе простить, что прикасался к жидовской мерзости, признавался в любви жидовке!
Он замолчал, нервно потирая вспотевшие ладони, и я спросил его:
— А как же ребенок?
Бруно перестал теребить руки и повернулся, непонимающе глядя на меня:
— Какой ребенок?
— Ты же сам сказал, что она была беременна, — напомнил я. — Ребенок с ней остался?
— Ты издеваешься? — глаза Бруно округлились, он пристально смотрел на меня не мигая. — Чтобы я позволил родиться выблядку, называющему меня отцом?!
— Не понимаю, — честно признался я.
Бруно зло усмехнулся, ноздри его раздулись, глаза стали стеклянными, а на скулах заходили желваки:
— Я отпинал ее раздутое жидовское пузо так, что она впредь никогда больше не сможет плодить этих червей.
Я не мог поверить в то, что только что услышал. Сонливости моей как не бывало. Передо мной сидел вроде бы вполне нормальный немецкий парень, образованный, без видимых изъянов, даже симпатичный. Но то, что извергал его рот, было немыслимо.
Он умолк, а я сидел и не знал, как себя вести. До этого момента мне казалось, что меня уже удивить чем-то сложно, повидал я в жизни много, но оказалось — нет. По спине бежали мурашки, настолько дикой была исповедь этого сосунка. Не знаю, что бы я ему сказал, если бы на выручку не пришел Томас Зигель. Вернее, не пришел, а прибежал, весь запыхавшийся. Он остановился передо мной, перевел дух, и выпалил:
— Еле нашел тебя, Пауль. Командир роты всех собирает.
Я поднялся, посмотрел на Бруно. Он уже успокоился и раскуривал сигарету. Меня, напротив, всего колотило.
Ничего не сказав ему, я пошел за Зигелем.
ГЛАВА 10
Пока мы шли к дому, где ротный собрал командиров танков, Томас настоятельно рекомендовал быть осторожнее и сетовал:
— Не нарваться бы на пулю.
— Так иванов всех выдавили отсюда, — ответил я, не понимая его переживаний. — Да и гренадеры прошлись по селу, зачистили все.
— Пройти-то прошлись, повытаскивали из щелей, кто сбежать не успел. Только они же, как тараканы. До конца не вытравишь. Вон на северной стороне Луханино час назад двух наших парней подстрелили.
— Как?! — изумился я.
— А недобиток какой-то в кустах прятался. Его бы и не нашел никто, если б он сам стрельбу не открыл.
Я невольно покосился на развалины, дымящиеся избы с вывороченными рамами и вынужден был согласиться с Томасом. Несмотря на то что село заполонено нашими солдатами, нор, где может сейчас сидеть затаившийся иван, здесь предостаточно.
Мы прошли между разрушенными домами по изрытой воронками дороге мимо разбитого зенитного орудия. Пушка стояла, задрав ствол вертикально вверх, а вокруг нее валялись убитые русские солдаты. Один из них до сих пор крепко сжимал в окоченевших руках снаряд. Иваны оставались тут до конца, пока не погибли. Я в очередной раз подивился тому, с каким упрямым врагом нам приходится драться.
Зигель указал на избу, где находился командир роты, а сам отправился обратно к «тигру». У избы стоял «Фольксваген» Клога, за рулем скучал водитель.
— Как настроение у старика? — поинтересовался я.
Водитель руками сделал жест, означающий «лучше не спрашивай» и «гауптман Клог зол, как тысяча чертей».
— Понятно.
«А с чего ему быть веселым?» — подумалось мне. Мы теряем драгоценное время, топчемся на этом участке уже вторые сутки, а результата как не было, так и нет. Наша основная цель — взятие Обояни — до сих пор остается недосягаемой. Русские вгрызаются в землю и не уступают без кровопролитного боя ни единого метра. Захват каждой захудалой деревеньки, коих тут во множестве, любой траншеи — дается нам тяжело. Три «тигра» утрачены безвозвратно, а это для нашей роты серьезная потеря, ибо, как показала практика, — «пантерами» улучшить результативность на южном фасе Курской дуги особо не удалось.
Естественно, вся ответственность ложится на командиров рот, которым приходится на месте принимать решения и подстраиваться под конкретную ситуацию. А это тяжелая доля. Инициатива поощряется, любой командир может действовать в соответствии с обстановкой. Но в случае провала операции наказание не заставит себя ждать.
Гауптман Клог был прирожденным стратегом. Мы его глубоко уважали, но немного побаивались. По характеру он был прям, как шпала, и не лебезил перед начальством, в чем я не раз убеждался. Если ему что-то не нравилось в плане, он до хрипоты отстаивал свою точку зрения. Чувствуя хоть малейший изъян в операции, выискивал его и пытался найти альтернативные решения. Клог почти всегда оказывался прав, и за это ему многое прощалось. Может, потому и не любили его наверху и всячески зажимали с продвижением по службе. Гауптману это и не нужно. Он на своем месте и чувствует себя со своей ротой как рыба в воде. Он не прячется за подчиненных, всегда рядом и готов подсказать верное решение. Он сам отважен и требует того же от нас. Гауптман не жалел для своих бойцов ни наград, ни тумаков. За глаза мы называем его стариком.
