— Все время я помнил о вас, — продолжил Хорн. — И когда мы замерзали зимой сорок первого, и голодной весной сорок четвертого, когда мы гнили в грязных окопах. Я помнил о вас и говорил себе: «Ты должен держаться, Матиас, как тот русский в крепости». Мне было стыдно признаться себе, но я старался равняться на вас. Во время тяжелых испытаний воспоминания о вашей храбрости стали для меня стержнем, внутренней опорой…
По залу понесся тихий ропот. Все шепотом обсуждали только что услышанное. Исповедь немца тронула сердца многих, находящихся в зале. На войне всякое случалось, порой вовсе невероятное, но даже фронтовики слышали подобную исповедь впервые. Только Кожевников продолжал стоять, холодно глядя сквозь немца.
Все подумали, что толстяк закончил свою речь, но он заговорил снова:
— Высшему командованию было доложено, что Брестская крепость пала. Солдаты могли расслабиться и свободно разгуливать по Цитадели. Наши войска уверенно продвигались вперед, к Москве, а я волею судеб после ранения остался в караульном батальоне. Видимо, так решила распорядиться судьба.
Мы считали, что очистили Брестскую крепость, но через некоторое время стали происходить странные вещи. Кто-то убивал наших офицеров. Происходило это нечасто, но такие факты имели место. Несколько раз бесследно исчезали солдаты. Конечно, велись расследования, но ничего конкретно установлено не было. Солдаты считались без вести пропавшими, и все. Война есть война. Но я точно знал, что все это как-то связано с тем ребенком, которого я видел в катакомбах. Я сердцем чувствовал, что была тут какая-то связь. Но никому не заикался об этом, не хотел, чтобы меня подняли на смех.
Все прояснилось в начале декабря. Стоял дикий мороз, от которого мы, не привыкшие к таким холодам, сильно страдали. В одном здании был замечен вражеский стрелок. Нас подняли по тревоге, и взвод срочно направился к месту событий. Был ранен офицер СС, и, как нам по прибытии разъяснили, стрелка удалось блокировать. Русский долго держал оборону, но в итоге нам удалось его подстрелить.
— То, что мы увидели… — Толстяк запнулся, оперся рукой о стол. Дария тут же вытащила из сумочки пузырек с таблетками, достала одну и положила в рот отцу. Хорн запил таблетку минеральной водой. — Простите, — он немного стушевался, — сердце пошаливает. Так вот. Мы увидели распростертое тело русского солдата. Он был одет в тряпье. Измазанная в грязи немецкая шинель на нем была распахнута, под ней виднелась почти истлевшая советская форма. Волосы, всклоченные, грязные, висели спутанными колтунами. Обмороженные руки сжимали МП-40. Я первый подошел поближе и внимательно посмотрел на это «чудовище». Возраст солдата определить было трудно — лицо под спутанными волосами закопченное. А сам он был совсем небольшого роста и худой. Про запах, исходящий от тела, я и говорить не буду. Испытывая смесь брезгливости и жгучего интереса, я наклонился и обыскал солдата. В карманах шинели нашел несколько патронов разного калибра россыпью, немецкую зажигалку и маленький кусочек нашего шоколада. А в кармане гимнастерки нашлись замотанные в тряпицу документы. Они были попорчены водой, чернила смазались, а печати размыты. Единственным читаемым документом была маленькая книжечка — комсомольский билет. Я открыл и ахнул! С фотографии на меня смотрела симпатичная светловолосая девушка. Этого просто не могло быть! Но, присмотревшись к трупу солдата повнимательнее и сравнивая лицо с фотографией, я узрел некоторое, правда весьма отдаленное, сходство. А когда я расстегнул гимнастерку, все стало на свои места. Это действительно была девушка. Она пряталась до наступления зимы по катакомбам и убивала наших офицеров. В голове моей не укладывалось все это. Как?! Как она выжила в этих нечеловеческих условиях? Мы сами порой считали, что живем в чудовищной обстановке, а она? Оказалось, что «Фрау мит автомат» не легенда, и зря мы тогда насмехались над нашим любителем баек Гельцем.
Я взял комсомольский билет себе в качестве сувенира, пока никто не заметил. А потом мы узнали из сводок, что в тот день, когда погибла эта девушка, началось крупномасштабное наступление советских войск под Москвой. Я продолжал сражаться, потому что был солдатом. Но с того самого дня мне не давала покоя одна мысль: «Что же это за страна такая, где даже молодые девчонки так отважно сражаются с нами. Что тогда говорить о мужчинах?» И я понял в тот день, что этот поход закончится полным крахом, что Третий рейх потерпел поражение, лишь ступив на эту землю.
Толстяк замолчал, порылся в боковом кармане пиджака и бережно выудил оттуда маленькую красную книжечку. Он посмотрел на нее, как бы прощаясь.
— Когда появилась возможность приехать сюда, я ни секунды не раздумывал. Может показаться кощунственным, но я всегда хотел вновь оказаться здесь. Не знаю, почему — может, чтобы снять камень, который так давно давит мне на сердце. Комсомольский билет той девушки всегда напоминал мне о страшном прошлом и о героических людях. Он прошел со мной все кошмары Второй мировой войны, и я бережно хранил его. После войны у меня родилась дочь, — Хорн указал на Дарию. — К тому времени я повзрослел, стал на многое смотреть иначе. Я назвал ее в честь отважной русской девушки — последней защитницы Брестской крепости. Сегодня я привез документ с собой, чтобы передать в дар Музею Брестской крепости. Но из того, что я услышал и увидел здесь сегодня… Билет принадлежит вам. Это документ вашей дочери, Дарьи Степановны Кожевниковой…
Впервые за долгую речь немца лицо Кожевникова дрогнуло, губы сжались в тонкую линию, а глаза вдруг стали влажными.
Толстяк обошел накрытые столы, приблизился к нему и молча передал комсомольский билет его дочери. Седовласый ветеран осторожно принял документ и раскрыл. С пожелтевшей фотографии на него смотрела Дашка — такая молодая, веселая и беззаботная, какой он помнил ее.
Кожевников пошатнулся, и Матиас Хорн поддержал его за локоть. В зале послышались робкие хлопки, затем все присутствующие встали из-за столов и начали аплодировать, отдавая дань уважения отважному русскому солдату и его героической дочери. Матиас поискал глазами Дарию, и та подошла к ним.
— И еще, я хотел вам сказать, — толстяк запнулся, на глаза его навернулись слезы. — Вернее, хочу от себя лично и от своих товарищей попросить у вас прощения.
Кожевников оторвал взгляд от фотографии дочери, поднял глаза на Матиаса и покачал головой:
— Есть вещи, которые не прощаются.
Затем повернулся и твердой походкой вышел из зала торжеств…
