21 февраля 1822 года в здании суда поселения Сассекс (штат Виргиния) пастор Эппс продал меня в рабство за 460 долларов. В этой сумме я уверен, потому что наблюдал за Эвансом или Бландингом — не знаю, за кем именно — в общем, за кем-то из компании “АО Эванс и Блан-динг, проведение аукционов”, и видел, как он заплатил пастору эту сумму в двадцатидолларовых купюрах, когда мы стояли в сенях загона для негров, в который работорговцы превратили ветшающее кирпичное здание бывшего табачного склада на задворках села. Дата, я знаю, тоже верна, потому что она была обведена огненно-красным на большом фирменном настенном календаре, а он висел не далее чем в десяти футах от того места, где мы стояли, и еще там была вывеска, кустарно нарисованная неровным печатным шрифтом:
$ $ $
“Э & Б” работает честно.
За подходящих негров платим наличными.
Деньги сразу!
$ $ $
Пятнадцать минут в коляске из Шайло за границу округа, потом сама процедура продажи — все заняло меньше полдня. И произошло прежде, чем я успел вообще что-либо сообразить. Вот, стою в насквозь продуваемом складском ангаре, держу свой узелок, и старый пастор передает меня торговцу.
Помню, я закричал:
Вы не имеете права! У вас с маса Сэмюэлем соглашение было! Письменное! Вы же должны отвезти меня в Ричмонд! Он говорил мне!
На это пастор Эппс не проронил ни слова. Послюнив палец, он считал банкноты, с каждой драгоценной секундой поднимаясь из нищеты к богатству; щурясь сквозь запотевшие очки, он шевелил губами, проверяя объем неправедной добычи.
Так нельзя! — кричал я. — У меня ремесло! Я плотник!
Кто-нибудь, заткните ниггера! — произнес голос по соседству.
Этот негритенок, джентльмены, — объяснял пастор, — немного умишком тронумши. Пунктик у него, как гриц-ца. Но до дела дойдет, тут он конь. В работе он как конь прямо. Вы не поверите: такой вроде хлипкий, а сила есть, да и голова на месте — некоторые слова знает даже, как пишутся, и нрав богобоязненный, незлобивый. Думаю, и на племя может сгодиться, а почему нет. Господи, ну что за зима нынче? — С этими словами он повернулся и, шагнув в облако морозного тумана, исчез.
Остаток того дня помню смутно. Припоминаю, однако, что вечером, лежа в битком набитом шумном загоне вместе с пятьюдесятью незнакомыми неграми, сперва я никак не мог поверить в происшедшее, чуть не ополоумел от этого, потом до меня дошло, что меня предали, потом я пришел в ярость, какой в жизни не испытывал, и, в конце концов, к своему собственному ужасу, почувствовал ненависть да такую жестокую, что мне стало нехорошо и едва не стошнило на пол. Причем возненавидел я не пастора Эппса — что с него взять, дурак, старый пень, да и только, — а маса Сэмюэля; ярость вздымалась и возросла в моем сердце до такой силы, что я мало того что всерьез пожелал ему смерти, но вообразил картину живейшую, как я душу его собственными руками.
И с того момента (вплоть до начала составления сего отчета о моей жизни) я выкинул маса Сэмюэля из головы, как вымарывают память о запятнавшем себя воине и свергнутом тиране, и больше я никогда о нем дольше трех секунд подряд не думал.
На следующую ночь началась оттепель, пошел дождь. Вода с неба хлестала потоками, бушевал западный ветер. Потом температура принялась падать, дождь перешел в мокрый снег, а к утру вся местность вокруг покрылась блестящей прозрачной коркой льда, будто кто облил ее расплавленным стеклом. Снег, в конце концов, перестал, но свинцовые тучи не расходились, подернутый ледяной коростой лес без перехода сливался со стеклянистым ломким полевым кустарником, и ничто не отбрасывало тени. В тот день меня продали с аукциона мистеру Томасу Муру, и я поехал из Сассекса опять к югу в фургоне, запряженном парой волов; колеса поскрипывали и хрустели ледком на ухабистой дороге, а подкованные железом воловьи копыта тяжело и гулко били в промерзшую, окаменелую землю.
Мур с двоюродным братом, тоже фермером по имени Уоллес, сидели, сгорбившись на козлах, а я, примостившись задом наперед на краю телеги со снятым задним бортом, болтал ногами в воздухе. Было жутко холодно, телега скрипела, и я никак не мог унять дрожь, несмотря на то, что потертая шерстяная шинелька — единственное наследство, доставшееся от его преподобия, — от ветра все же худо-бедно защищала. Но не о холоде были в тот момент мои мысли, а о насилии, по-прежнему для меня непостижимом, в результате которого я безвозвратно утратил львиную долю и без того скудной собственности. Потому что менее часа назад, не успев купить меня, Мур нашел и заграбастал десятидолларовый золотой, когда-то предусмотрительно зашитый мною в запасную пару штанов. Движимый безошибочным первобытным чутьем, будто прожорливый долгоносик или таракан, он мгновенно перещупал все мои пожитки и в считанные секунды нашел, разорвал шов и извлек золотую монету из пояса; его маленькое, кругленькое, рябенькое личико деревенского проныры озарилось лукавым безжалостным торжеством:
Я так и знал! Этот ниггер жил когда-то на лесопилке Тернера и, уж конечно, нашел там чего спереть! — вполголоса пояснил он своему родичу, куснул монету и засунул ее в карман рабочих штанов.
За всю жизнь я не заимел собственности дороже ложки, так что тот золотой был для меня настоящим и единственным сокровищем; то, как недолго я им владел и как легко лишился, просто в голове не укладывалось. А я-то хотел приберечь его до времени, когда в Ричмонде открою церковь, но — увы, не тут-то было. Случившееся после того, как я три дня и три ночи просидел в загоне для рабов, промерз там до ломоты в костях и оголодал на одной холодной кукурузной каше, мало того, последовавшее за столь внезапной передачей моего бренного тела мистеру Томасу Муру, это окончательное надругательство повергло меня в немую оторопь; неспособный даже возмущаться, я оцепенел, сидя на заднем краю телеги с узелком на коленях в одной руке и с прижатой к груди Библией в другой. Тупо ныла десна, и я, в забывчивости, удивился, что с ней, а потом вспомнил: проверяя крепость моих зубов, Мур лазил мне в рот почерневшим от грязи мозолистым пальцем.
Разговоры Мура с братцем Уоллесом я слушал вполуха, слова долетали словно издали — то ли с верхушек деревьев, то ли с дальнего края заснеженного поля.
В Норфолке у меня одна шлюха была знакомая, с Мейн-стрит, Дорой звали, — говорил братец, — так она тебя за полтора доллара тремя способами ублажит — по пятьдесят центов за каждый, да с потягом — мы с ней ажно весь вечер тискались, — тут он, понизив голос, начал хихикать и похрюкивать. — Так на второй раз у тебя будто выводок перепелов в заднице зашебуршится!
А то! — со знанием дела подтвердил Мур, довольно посмеиваясь. — Ясное дело, у меня тоже такая знакомая шлюха была, тоже тремя способами изворачивалась, по имени Долли...
Я пропускал их нечестивую болтовню мимо ушей, глядя на оледенелый, будто глазурью подернутый пустынный лес, безмолвие которого нарушала лишь то тут, то там треснувшая под тяжестью ледяного убранства ветка, да иногда тихой ритмичной побежкой проносился по насту невесть откуда выскочивший заяц. Вздрогнув очередной раз на лютом морозе, я почувствовал, как у меня сами собой стиснулись зубы. Мы подъехали к дорожной развилке, и, слегка повернув голову, я заметил на торчащем из снега шесте две покрытые прозрачным ледком дощечки с кривыми надписями и стрелками — одна на юго-запад:
