В намеченное воскресенье поздним утром четверка верных сошлась на окончательный сбор за барбекю в укромной лесной лощине позади моего укрывища. Предыдущим вечером я в последний момент послал Харка на ферму Риза, чтобы он велел Джеку (одному из тамошних негров) прибыть к нам на барбекю и тем самым влиться в головное подразделение. Я чувствовал, что надо добавить еще пару крепких рук для усиления первого удара, а Джек подходил по всем статьям — весил более двух сотен фунтов и очень кстати весь кипел возмущением и гневом: всего неделю назад его любимую женщину, красотку с кожей как персик и глазами как миндаль, продали торговцу из Теннесси, который рыскал по градам и весям в поисках “справной девки для одного высокого чина из Нэшвила”, как сам он в присутствии Джека поведал плантатору Ризу. Джек теперь пойдет за мной на край света и, конечно же, с Ризом он покончит, не задумываясь.
Все утро и почти весь день я сторонился соратников, сидел в укрывище, листал Библию и молил Господа о покровительстве в бою. Становилось все более жарко и душно, я молился, а какая-то единственная цикада все свиристела и свиристела где-то на дереве, елозила по ушам, как будто кто специально мучил, скреб палкой скрипичную струну. После долгих молитв я поджег свою обитель и стоял на поляне, глядя со стороны, как сосновые доски, которые вот уже столько лет давали мне кров, исчезают, исходя синеватым дымком, в гудящем трескучем пламени. Потом, когда зола остыла, я встал среди пожарища на колени и вознес последнюю молитву, прося Господа о сохранении нас на поле брани. Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться?
И вот, едва я поднялся с колен, сзади раздалось шуршание кустов, я обернулся и увидел злобное, безумное, искаженное ненавистью и изуродованное побоями лицо Билла. Он ничего не говорил, лишь смотрел на меня выпученными глазами да чесал голый живот, ниже которого лохмотьями висели серые рабочие штаны. Меня охватил беспричинный страх.
Тебе что тут надо, парень? — выпалил я.
Вижу дым. Потом гляжу, ниггеры в канаве сидят, — спокойно отозвался Билл. — Они меня и мясом угостили. И что-то говорят такое, будто вы драчку затеваете, белых будете убивать. Спросил Сэма, спросил Нельсона, я, мол, тоже с вами хочу, а они говорят, тебя надо спросить.
Ты где пропадал-то все эти недели? — тянул время я. — Нат Френсис тебя увидит, застрелит сразу.
Да пошел ты с твоим Натом Френсисом, — отмахнулся Билл. — Теперь я его застрелю.
Где ты был? — повторил вопрос я.
Да болтался тут, — отвечает, — по соседству. — Он пожал плечами. В его глазах зажглись кружочки злобного огня, и я вновь испытал приступ застарелого страха, который всегда пробуждало во мне его присутствие; я как муха влип в густую вязкую ненависть, что накипела у него ко всему человечеству, ко всему живому. Вся его курчавая голова была в репьях. На черной щеке поблескивал шрам, лоснящийся, как угорь, выброшенный на глинистый берег. Чувствовалось — протяни руку, и коснешься шевелящейся ненависти, тронешь косматое чудовище, ворочающееся под панцирем покрытой струпьями черной кожи. Я отвернулся.
Давай-ка двигай отсюда, — сказал я. — У нас людей довольно.
Одним броском он мгновенно вымахнул из кустов и стоял уже передо мной. Под нос мне он сунул узловатый кулак.
Ты мне не груби, проповедник! — сказал он. В его голосе слышалось шипенье загнанного в угол кота. — Будешь мне грубить, огребешь большие неприятности. Зря я, что ли, по лесам все это время бегал? Мне тут гонобобель всякая во как надоела. Мясца теперь хочу — белого мясца. И я его себе добуду... и белую пизду тоже.
Много недель он прятался в лесах, кормился ягодами, орехами, личинками и червями, даже падалью; когда погоня с собаками отступала, случалось, воровал кур; жил словно дикий зверь — да и впрямь, заляпанный грязью, вонючий, скалящий клыки и шмыгающий носом, который когда-то ему раздробили, сделав плоским как ложка, он показался мне настоящим зверем, злобной куницей или разъяренной лисой; у меня стыла кровь в жилах. Чувствовалось, он в любой момент может вцепиться в глотку.
Ты погруби мне еще, проповедник, — хрипло проговорил он, — и я тебя так разуделаю! Ноги из жопы твоей обосранной выдергаю! Больше я гонобобель по болотам выискивать не собираюсь. Мяса хочу. Хочу крови. Так что тебе, проповедник, лучше принять Билла в свою компанию! Ты, может, и большой говорун, но отговорить Билла тебе не удастся!
(После сего видел я в ночных видениях, и вот — зверь страшный и ужасный и весьма сильный; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами...)
Он не кончил еще говорить, а я знал уже, что вот-вот сдамся, пойду на попятную. Конечно же, я боялся его, страшился того, что не смогу с ним управиться, привести его к своей воле, да и вообще я к нему испытывал инстинктивное недоверие, из-за которого много месяцев назад я вычеркнул его, выбросил из своих планов. В то же самое время было ясно, что, если я смогу направить его дикую энергию в нужное русло и как-то удерживать в рамках, он много добавит к моей ударной силе. Лишения, выпавшие ему в лесах, не ослабили его, наоборот, влили в его жилистое тело какой-то добавочный кураж, исполнили новых сил; мышцы его иссиня-черных рук трепетали, готовые напрячься с убийственной мощью. Я поглядел на жуткие шрамы — ими испещрил его бока хлыст Френсиса — и, в общем-то, без радости, безо всякого на то желания, решил согласиться.
(Тогда пожелал я точного объяснения об этом звере, который был отличен от всех...)
Ладно, — сказал я, — можешь присоединяться. Но позволь и я тебе кое-что скажу, ниггер. Главный тут я. Я тут всем командую. Когда я говорю марш туда, значит, марш туда, а не на винокурню, не в погреб и не на сеновал. И, пока ты с нами, белых баб за задницы хватать ты не будешь — не будешь, понял? Мы отправляемся в долгий путь, по дороге надо многое сделать, а если негры начнут прыгать на каждую белую девку, мы на полмили отсюда не сдвинемся. Так что виски и бабы под запретом. А теперь пошли.
В лощине мои адепты за компанию с новым рекрутом Джеком уже покончили с последними остатками жареного мяса. Повсюду на земле валялись свиные кости, костер догорел, хотя еще курился. Пятеро мужчин возлежали в прохладных папоротниках, росших по склонам; они тихо меж собой переговаривались (я слышал голоса, когда шел туда по тропинке с Биллом), но при моем появлении все встали и смолкли. С самой весны, когда я обнародовал свои планы, я стал требовать, чтобы мне оказывали подобные знаки уважения, при этом я терпеливо объяснял, что поклонения мне не нужно, а только лишь абсолютное послушание; то, как быстро и с какой готовностью они подчинились, меня нимало не удивило — многолетняя разлагающая привычка к покорности возымела свое действие. День клонился к закату, в удлинившихся предвечерних тенях все стояли, ждали меня, я с приветственно поднятой рукой подошел и произнес:
Первые будут последними.
А последние первыми, — ответили мне более или менее слаженным хором.
Рапорт первого эскадрона! — скомандовал я. Эту команду я перенял у конного ополчения, я не раз видел и слышал, как они проходили строевую подготовку во дворе арсенала в Иерусалиме. За первый эскадрон отвечал Генри. Из-за его глухоты я вынужден был повторить команду, после чего он выступил вперед и доложил:
