— Что пишете, Денис Васильевич? — поинтересовался любопытный до чужих секретов майор Измайлов. Несимпатичный нелюбитель любого боя — что в поле, что за карточным столом. — Опять острые стишата? Мало вам за них укору было?
— Стишат отроду не писал, — сумрачно и резко отозвался Давыдов. — Хочу просить себе отдельную команду.
— Что вдруг? — изумился майор Измайлов.
— Нынче я полезен отечеству не более рядового гусара, а обязан платить ему всей своей силой.
— Денис Васильевич, — рассмеялся Измайлов, — не иначе позабыл славный закон армейский? Ни от чего не отказывайся, но и никуда не просись.
— Давыдов не из этих. У него другой закон. Не равняться духом в шеренге, ни от чего не отказываться и на все напрашиваться. Идите, господин майор, вы мне мешаете.
«Ваше сиятельство!.. Вступил в гусарский полк, имея предметом партизанскую службу и по силам лет моих, и по опытности, и, если смею сказать, по отваге моей… Позвольте мне предстать к Вам для объяснений моих намерений… Если они будут Вам угодны, употребите меня по желанию моему…»
При Колоцком монастыре, в овине, где расположился штаб Багратиона, князь принял и выслушал горячие и стратегически обдуманные намерения Давыдова, который объяснил ему все выгоды партизанской войны.
— Ваше сиятельство, Петр Иванович, лишне напоминать вам, что транспорты жизненного и боевого продовольствия неприятеля растянулись на пространстве от Гжати до Смоленска и далее. Мыслю создать небольшие партии (отряды) из казаков и гусар и напускать их на караваны, следующие за Наполеоном. Они истребят источник силы и жизни неприятельской армии. Откуда она возьмет себе заряды и пропитание? К тому же, ваше сиятельство, появление наших посреди рассеянных войною поселян ободрит их и обратит войсковую войну в народную. Народ ропщет на насилие и безбожие врагов наших. И уже сам вздымает топор.
Князь пожал Давыдову руку и обещал нынче же доложить светлейшему его мысли.
Давыдов провел грустный день в виду отеческого дома, одетого дымом биваков, захваченного шумными толпами солдат, разбиравших избы и заборы для устройства костров и редутов. Лесок перед пригорком кишел егерями, превращавшими его в непроходимую засеку. Здесь Денис «провел беспечные лета детства, здесь ощутил первые порывы сердца к любви и славе». Слезы воспоминаний, как писал он позже в дневниках, скоро осушило чувство счастия видеть себя «вкладчиком крови и имущества в сию священную войну!».
Ввечеру разыскал Давыдова адъютант Багратиона.
— Светлейший дал согласие послать для пробы одну партию в тыл французской армии, — сказал Багратион. — Но, не будучи уверен в успехах предприятия, назначил только пятьдесят гусар и сто пятьдесят казаков.
— Осторожен Михал Ларионыч.
— Старый лис, как его Бонапарт называет, — улыбнулся князь. — Из осторожности хочет, чтобы ты сам взялся за это дело — тебе верит.
— Я бы стыдился, Петр Иванович, предложить опасное предприятие и уступить исполнение оного другому. Однако людей мало.
— Более не дает.
— А коли так, то иду с этим числом — авось открою путь большим отрядам!
— Я на тебя надеюсь. И скажу тебе за тайну, как я понял светлейшего. В случае удачи малый отряд может разорить неприятеля, его заведения и подводы, а при неудаче Главнокомандующий потеряет всего лишь горстку людей.
— Хитер лис!
— Но как быть? Война ведь не для того, чтобы целоваться.
— Ручаюсь честью, ваше сиятельство, партия будет цела! Для сего нужны лишь отважность и решительность днем и неусыпность на ночлегах. За это я берусь.
Князь тут же написал письма к генералам, чтобы назначили Давыдову лучших гусар и лучших казаков, дал ему собственную карту Смоленской губернии и благословил:
— С Богом! Надеюсь на тебя.
Назначение Давыдова вызвало разные чувства в окружении Главнокомандующего. Некоторым даже любезна была вероятная гибель его — «остряк и поэт, ни к чему не способный». За этим стояла прямая зависть к отваге, воинской удаче и твердой независимости натуры. Но иные понимали, что воевать посреди неприятельских войск с горстью солдат — не легкое дело, посильное лишь человеку незаурядному.
Может, из-за этих разногласных оценок получил Давыдов под свою руку не столько людей, сколько было ему обещано: пятьдесят гусар и восемьдесят казаков — вот и вся партия.
Сбор был назначен возле Колоцкого монастыря. Первым к месту сбора прибыл эскадрон поручика Щербатова. Давыдов был рад — они уже сражались рука об руку под Миром, Романовым, Дашковкой, хлебнули горячего под Смоленском.
— Поручик, не ваш ли батюшка Петр Алексеевич Щербатов? Он мне хорошо знаком.
— Так точно, господин подполковник.
— И что, воюет старый рубака?
— С матушкой в основном, — улыбнулся Алексей. — Но кабы сюда не явился.
— Что ж, за честь почту стать под его руку.
А между тем сражение на Бородинском поле разгорелось пожаром, невиданным доселе во всем мире. Гул орудий стал неразрывен и ровен словно рев штормового ветра. Вся окрестность затянута дымом. Он клубился, стелился, поднимался к небу. Как поэтически заметил один из участников сражения, «даже казалось, что солнце морщится от запаха крови».
Подошел отряд казаков.
— Что, братцы, — обратился к ним Давыдов, — как скажете: оставим пир, где звенят стаканы?
— Не гоже, ваше благородие, — пробасил казак с обильной проседью в бороде. — Иль мы не верхами? Иль не наши там в кровь бьются?
Алексей сразу понял Давыдова. Одно дело, конечно, что за гусар, который в бой не ввяжется, а другое дело — не худо бы знать командиру, кто под его руку встал, надежен ли сборный отряд?
Бой ужасный! — вспоминал Давыдов. И этим многое сказано. Но не нам описывать Бородинское сражение, известное по многим сочинениям, сделанным более сильными перьями. Скажем только, что партия Давыдова вышла из этого ужасного боя с малыми потерями, отряхнулась, отдохнула и двинулась в тыл француза. А был этот тыл русской землей.
Пополнив запасы и припасы, заменив уставших и раненых лошадей, Давыдов выступил со своим отрядом к селу Угарово.
Угарово Давыдов выбрал не случайно и не просто. Село разбежалось по верхушке холма, с которого в ясный день можно обозревать пространство на семь, а то и девять верст. К тому же высота эта прилегла к лесу, что тянулся аж до Медыни, и в случае поражения или спешного отхода партии было в том лесу хорошее убежище. В Угарове, как выражался Давыдов, он избрал первый притон.
Отсюда и пошла по всей России партизанская война.
«Не забуду тебя никогда, время тяжкое!» — это слова Давыдова. Он знал, что будет тяжело, что будут жестокие битвы, что порой десять, двенадцать ночей сряду придется проводить, «стоя, приклонясь к седлу лошади и рука на поводьях», но помимо всего были и другие трудности. Самые неожиданные. Впрочем, уж организатор-то партизанского движения Денис Давыдов эти трудности мог бы предвидеть…
