— Ну, иди, солдатик, сполняй свое дело, — согласилась бабка.
— Ждите, господин поручик, завтра к полудню.
Они вышли, и вскоре стих вдали мягкий топот копыт по лесной тропе.
— Что ж ты, Параша, — укорил ее Алексей, когда она вернулась, — так неласкова с офицером.
Параша прыснула в кулак:
— Кабы офицер! А то ведь — девка, переодевшись. — Наморщила лоб, раздумывая. — А, может, и баба. Да нет… кажись, под мужиком не была.
— Ты в своем уме? — не выдержал Алексей. — Какая девка? Какая баба?
— А то не видать! Я ее сразу распознала.
— Что ты там распознала?
— Румяная, голос звонкий. В поясе тонка, а в заду кругленька.
— Да много ли среди молодых мужчин таких-то? Тоненьких и кругленьких?
— Конфеты с собой возит. — Упрямилась Параша. — А сидела как?
— Как сидела?
— А так: коленки сжавши, по-бабьи. Ведь если офицер настоящий, то развалится, ноги раскорячит, а меж колен саблю ставит.
Алексей усмехнулся, но задумался. Вспомнил: бродил такой слушок, будто то ли среди гусар, то ли в уланах служит боевая девка. И вроде бы с Георгием за отвагу в бою.
А Параша его насмешила. Заревновала. Не хотела, чтобы в доме ночью еще одна девка была. Смешно и глупо…
Наутро Алексей собрался. Ну, это смешно сказать: ему, как нищему, только подпоясаться. Доломан его, залитый кровью, давно был Парашей вымыт и зашит красным лоскутком в виде сердечка; нашелся и кушак, за который вполне пристало заложить пистолет. Ну а палаш — что ж, можно при нужде и в руке донести.
Бабка в который раз осмотрела его зажившую рану, улыбнулась довольная, растянув вовсю беззубый рот.
— Ишо маненько поболит, а дале — токмо к непогоде мозжить станет. Но не опасайся — сто лет проживешь. Если в войну уцелеешь.
— Уцелеет, — уверенно сказала Параша. — Я за него молиться стану. И в церкви, и в дому. И во всякий час.
Алексей был искренне тронут.
— Не знаю, чем вас и отдарить-то. Ничего у меня не осталось. Да и было-то немного. У гусара всего серебра, что на нем, галунами, а в карманах оно не звенит. Так что получается — жизнь вы мне спасли, а благодарить вас нечем.
Бабка обнажила в улыбке пустые розовые десны.
— Ну, девку найдешь, чем порадовать. А что до меня… Сколько бы ты, солдатик, серебра мне подарил в меру жизни своей? В какое золото ты ее ценишь? То-то, не смущайся, ты ишо молод. Много тебе еще понять нужно. Мы тебе жизнь вернули, а ты наши жизни обороняй. Бездолит нас супостат нездешний. Парашку вон осиротили. Столько беды нанесли. Вот тебе и плата за спасенье. Бей его, сколько сможешь. Бога не бойся, он за нас стоит.
Алексей согласно кивал, а про себя думал: никогда он не забудет добра, ласки и участия, что сполна получил он от простых — проще не бывает — русских людей.
Похлебав бабкиного варева, Алексей прилег на лавку — все-таки слаб еще был, не набрал полную молодую силу. Задремал. Легкий сон вернул его в далекие годы… Густой вечер, в детской — сумрак, чуть теплится лампадка под образами. Нянька тихонько напевает ему колыбельную. И даже во сне Алексей дивится ее странным словам и незнакомому напеву.
… На море, на кияне,
На острове Буяне…
Туча в тучу ударит
Гром великий грянет…
Алексей очнулся. Параша сидела рядом, держа его руку, смотрела с большим вниманием на бабку, которая топталась возле печи, оборачивалась, кланялась, бормотала.
— Что с ней? — испуганно шепнул Алексей.
— Тихо лежи… Заговор творит…
— Какой еще заговор? — Алексей приподнял голову.
— От ружья и от ножа… Читают его, когда родной человек на войну идет.
… Дождь пойдет,
В ружье порох зальет,
Нож заржавеет…
Как от кочета нет яйца,
Так и у ружья нет стрельца…
Оборони раба Божиего Алексея,
Был бы цел и невредим,
Не убит, не поранен…
Отдан ключ под камень горюч…
Бабка повернулась, три раза дунула в печь, трижды сплюнула через плечо. Взяла со стола узелок с хлебушком и хлопнула дверью.
— Куда это она? — все больше дивился Алексей.
— Лесному хозяину дар понесла. Будет просить, чтобы укрыл тебя при нужде от неприятеля. А ты не смейся, Лёсик.
Алексей вздрогнул.
— Как ты меня назвала? И откуда взяла? Я бредил?
Параша улыбнулась:
— А вот угадала. Ты, барин, хоть и офицер, а ласковый. Прямо по своему имени.
Она встала, достала из-за образа Богоматери сверточек из алого лоскута, видать, из того же, что заплатку ему на мундир против сердца клала. Положила перед ним на стол.
— Вот… Лёсик, подобрала возле тебя, когда ты в поле убитый лежал.
Алексей развернул тряпочку — его записная книжка. С письмами Оленьки и Мари, с кленовым сухим листом. Ничего в голову не пришло, как спросить:
— Ты что, Параша, по-французски читаешь?
— Куда там. Грамоте едва знаю. А имя твое разобрала — оно по-нашему написано. Я и додумала, что твоя эта книжица, подобрала на память. А потом еще раз тебе в лицо глянула попрощаться, а ты глаза открыл… И простонал жалобно… Ровно больное дитё спросонок.
Алексею захотелось поцеловать ей руки.
— От любушки письма-то? Я, чай, красивая? В белом платье?
— От сестры, — легко солгал Алексей. Однако не получилось.
— Можа, и от сестры… Только рука-то разная.
— Ты умная, Параша. — Алексею тяжело было это говорить. — Ты должна понимать…
— А я и понимаю, — не дождалась окончательного слова, — понимаю, что дорожки у нас разные. Ты — барин, я — холопка. Как же иначе. Только вот сердце ума не слушает… Постой. — Параша приникла к окну. — Бабка так шумно не ходит. Слышишь?
Да, какой-то шум, голоса. Кажется, лошадиное ржание.
— Это за тобой, Лёсик, приехали. Стало быть, прощевайте, барин. Когда еще свидимся…
— Постой, — Алексей прислушался, уловил чужой говор. — Постой, не за мной едут. Не мои люди.
Параша быстро сообразила. Растворила дверцу в каморку за печью.
— Схоронись. Тихо сиди. Ровно мышка перед кошкой.
— Не пристало русскому офицеру от врага за печкой хорониться.
— Ишо повоюешь! Иди! Сама их встречу.
Почему Алексей ее послушался? Никто не скажет. Да вот не зря.
Говор, тележный скрип стали большим шумом, прямо под окном. Дверь распахнулась. Вошел гренадер — усатый, под потолок ростом. Глянул туда-сюда. Подошел к столу, сильно топая тяжелыми сапогами, сунул грязную руку в чугунок, вытащил вареную картофелину, засунул в рот, зажевал — заходили под носом усы.
