Полковник рапорт (донос) со всем вниманием прочел, положил его на стол, прижал малым ядром, что в бою его коня сгубило, и тихо, беззлобно, даже с грустью молвил:
— Ну и дурак.
— Я дурак? — уточнил Измайлов.
— Ты не дурак, ты подлец. А дурак я. Дурак, что в это время к ним не наведался.
— Государю отпишу, — пригрозил Измайлов.
— Хоть Господу Богу. Только вряд ли он к такому прислушается. Писал бы ты отставку, а?
— Я на службе Отечеству!
— Из штаба — вон. Вагенбург (тыловое обеспечение) тебе вотчина. Там непременно по своей натуре проворуешься, мы тебя перед строем расстреляем.
— Слушаюсь, ваше превосходительство.
В вагенбург Измайлов не был отправлен, оставлен при штабе. И подличал как и прежде. Что ж, война порождает не только героев, но и подлецов. И кого из них больше — той армии и судьба…
— Спасибо, Евсеев. Только я его не пугаюсь.
— Пошел бы он с нами в бой, ваше благородие, так уж из него и не вышел бы.
— Ты не говорил, я тебя не слышал. Пусти, я устал, спать хочу.
Алексей отдал коня ординарцу, что дожидался у балагана, забрался внутрь, устало, с наслаждением вытянулся на прелой соломе. Легко подумал: хватит для меня на сегодня. Спать…
Он быстро уснул. Но кто ему снился? Несчастная Мари? Бедная Параша? Или босой мальчуган с голубыми глазами? Кто скажет?
Чем свет зашумел возле балагана корнет Буслаев. Отнекивался ему вполголоса Волох:
— Спят еще, ваше благородие. С вечера поздно легли, уж в полную ночь. — Кашлянул, прошептал: — Да и под хмельком.
— Буди, буди! Позицию будем оборудовать. Не поспеем к обеду — полковник уши надерет.
Алексей почувствовал цепкую буслаевскую руку на своей ноге, отбрыкнулся, вышел наружу.
— Хорош! — рассмеялся Буслаев. — Ты ровно в скирде ночевал. — Сам он был свеж, бодр, умыт.
Алексей скинул рубаху. Возле балагана, на чурбачке, — ведро с водой, жестяная кружка, обмылок на кленовом листе. С удовольствием умылся, нагнулся, скомандовал:
— Слей!
Волох щедро окатил ему голову из ведра, протянул расшитое полотенце.
— Где умыкнул-то?
— Гостинец вам, от Параши. Своей рукой расшила. Сама-то передать застеснялась.
Ведро с чурбачка исчезло, появился вместо него деревянный кружок. На нем — полкалача, серебряный стаканчик, куриная ножка.
— Откуда курица? — удивился Алексей. — Тоже от Параши?
— Коли яйца есть, так и курица найдется, — уклончиво объяснил Волох.
— Себя-то не обидел?
— Никак нет. Мы с господином полковником уже по чарке приняли, еще с рассветом. Ради солнышка.
— Не рано ли?
— Как знать. Добрые люди сказывают: одна утренняя чарка двух вечерних стоит.
— Одна ли? — усомнился Алексей.
— Да кто ж их считал? Чай, они не ворóны. Кушайте, Алексей Петрович.
В поле пошли с Буслаевым пешком. Алексей заметил, что непривычно ему шагать своими ногами — все дни ведь в седле. Буслаев шел рядом, насвистывал. Но насвистывал фальшиво. Остановился, когда отошли достаточно.
— Алексей, хочу предупредить. Измайлов на тебя кляузу написал. Говорят, до командующего она дойдет. Разжалованием пахнет это дело. Я бы его вызвал…
— Тогда и тебя разжалуют. Если не хуже. — Алексея почему-то совершенно не тревожили донос и его возможные последствия. В отставку не отошлют, а воевать и рядовым можно не хуже. — Знаешь, Буслай, как в народе говорят? Не тронь — не завоняет.
— Так кто ж его тронет? Его все стороной обходят, а все одно воняет! Неуж управы на него нет?
— Сказывают, граф Аракчеев ему протежирует. Со своим интересом. Чтобы в штабе нужный ему человек находился.
— Доносчик и соглядатай! А мы мириться станем? С этой скотиной?
Интриги… Да где их нет? А уж на войне — тем паче. Война все отношения, все человеческие чувства острит. Смелый героем становится. Робкий — трусом. Недобрый человек — подлецом.
— Чем же я ему дорогу перешел? — задумчиво, самого себя, спросил Алексей.
— Завидует он тебе, — объяснил Буслаев. Он не зря бахвалится, что все ему известно.
Алексей даже остановился.
— Мне? Завидует? Моим мозолям на заду? Не чисто брешешь, Буслай.
— Ты сам об себе мало понимаешь, Алеша. Командующий тебя хвалит, Давыд души в тебе не чает. Днями новый чин тебе выйдет, я знаю. К Георгию тебя хотят представить. Мало для зависти? Да тут еще… — Буслай помялся. Но он ведь все знает. И промолчать — выше его сил. — С Парашей майор заигрывать попробовал.
— Да он глуп!
— И подл. Ты поостерегись его. Сейчас шипит, а наступишь — и ужалит.
— Хватит об этом! Повоевать — и то не дают.
Подошли к месту, которое старый князь определил для учений. Здесь уже вовсю кипела работа. Голые по пояс, белотелые гусары заканчивали траншею, равняли бруствер. Такая работа им в охотку. Пехотинец, артиллерист — ему лопата по ночам снится. Как самый злой враг. А рядовой гусар — вчера крестьянин — в охотку мирную работу исполняет, ровно с ней к дому поближе.
За траншеей уже сладили плетень, а за плетнем стояли два «болвана» — соломенные чучела. Перехваченные по верху кушаками — что-то вроде голов получилось. На одну из них нахлобучили французский кивер.
Гусары между тем укладывали на бруствер жерди — вроде торчащих из траншеи ружейных стволов. Переговаривались.
— Ровнее клади. Чтоб хороший вид был. Не то полковник осерчает.
— Строг. Оченно даже строг.
— Однако не лют. Вот господин майор — те уж больно лютые. Надысь Федоту-трубачу два зуба, как не было, выбил. А почто? — и сам не скажет.
— А ты, Федот, полковнику, его высокоблагородию, пожалься. Он приструнит.
— Солдату жалиться ни к чему. Служба тяжела, да польза от ней большая.
Когда офицеры подошли поближе, говорок затих. Гусары выбрались из траншеи, начали одеваться.
— Ладно построили, — похвалил их Алексей. — Сам сегодня попробую.
— Точно так, господин поручик. Покажите молодым свою руку.
Буслаев рассмеялся:
— Вот ты и попал в старики, Алексей. В двадцать лет-то. Славно!
— Что ж, ваше благородие, — дядька Онисим взялся набивать трубку, — война не годами возраст отмеряет, а боями да ранами. Тревогами да трудом.
— Ишь ты! — похвалил его Буслаев. — Умен. Кто ж тебя научил-то?
— Война и научила, ваше благородие. Как мачеха учит.
