Однажды она спросила Орлова:
— Андрей Петрович, вы такой… такой интеллигентный, умный молодой человек. Кандидат наук. Почему вы… — Боннэр замялась.
— Почему работаю в КГБ? — догадавшись, помог ей Андрей. — А вам непонятно! Я считаю, что защита интересов государства — это вполне достойное дело.
— Какого государства? — повысив голос, спросила Елена Георгиевна. И сама резко ответила: — Преступного государства! Государства, которое душило и подавляло…
— Может быть, вы отчасти и правы, но это — наше государство и другого у нас не было и нет! А кроме того, я с вами не согласен…
— В чем?
— Да хотя бы в том, что в нашей стране было и есть много хорошего и плохого, но, если мы живем в ней, мы должны любить ее! Как мать, даже если она пьющая!
— Любить? Преступный, тоталитарный режим?
В душе Андрея боролись два чувства: неприятие того, что говорила Боннэр о близких и совершенно ясных для него вещах — о своей стране, о партии, членом которой он был вот уже двадцать лет, о Комитете госбезопасности, службой в котором он гордился, — и сознание того, что в словах этой пожилой женщины есть какая-то своя горькая правда. Эту правду он не знал, не соприкасался с ней, может быть, даже избегал. Он с интересом слушал рассказы Елены Георгиевны о предвоенных событиях, пережитых ею, о санитарном поезде, в котором она прошла всю войну, о ее муже Андрее Дмитриевиче Сахарове, этом немного странном, безусловно умном, порядочном, но слабохарактерном человеке, которого она любила и уважала. Боннэр рассказывала все в своей неторопливой, немного ироничной манере, наделяя героев своих рассказов едкими, иногда очень нелицеприятными эпитетами.
Разговоры в кабинете Орлова проходили уже почти каждый день, потому что Боннэр не хотела надолго отрываться от чтения толстенных томов, по-видимому все еще не доверяя «гэбэшникам», которые могли в любой момент передумать и отобрать у нее тягостное, но столь желанное чтиво. Как-то неожиданно рассказы Елены Георгиевны приобрели даже какой-то доверительный характер. Несколько раз она не без улыбки вспоминала о своих любовных похождениях, припоминала разные смешные детали событий давней юности и молодости, порою удивляя Андрея своей откровенностью и открытостью. Речь вдовы Сахарова была яркой, красочной. В ней нередко проскальзывали забористые словечки и даже, как говорится, непечатные выражения. Но все это делалось в такой искренней и естественной манере, что не казалось грубым и неприличным.
Весь период общения с Боннэр Андрея не оставляла одна мысль: да, мы знали, что она враждебно относится к советскому строю, Коммунистической партии и органам КГБ, но при этом не могли не видеть, что перед нами исключительно волевой и целеустремленный человек. Почему этими ее качествами мы позволили активно пользоваться нашим недругам, а не попытались сами вести с ней трудный, но столь необходимый диалог? Почему не попытались найти с ней общий язык, хотя бы на основе взаимного интереса, как смогли найти мы, представители Российского КГБ? Было другое время, другие принципы и установки? Да. Но все ли было сделано для того, чтобы не превратить выдающегося ученого с мировым именем в диссидента? Риторический вопрос.
Иногда в кабинет к Орлову заходили по какому-нибудь делу сотрудники и, узнав Боннэр, смущенно извинялись. Правда, Андрей подозревал, что большинство уже прослышали про его частую посетительницу и хотели увидеть известную диссидентку и «деятельницу демократического движения», что называется, живьем, а не по телевизору. Пару раз в ее присутствии Андрей разговаривал о чем-то с начальниками территориальных органов, приехавших в Москву, а она, расположившись с делами в кресле, вся напрягалась, чувствуя себя лишней, но одновременно ставшей неожиданно причастной к каким-то чуждым ей делам и разговорам. Сотрудники же КГБ, оказавшиеся в одном кабинете с Боннэр, с удивлением и интересом смотрели на нее, всецело ощущая разительные перемены, происходящие в стране. Раз уж Боннэр, злейший враг чекистов, мирно беседует с ними в самом сердце ЧК, наверное, произошло что-то существенное. Но что?
СВИДЕТЕЛЬСТВО ОЧЕВИДЦА: «Я пару раз заходил в кабинет к Пржездомскому, Когда у него находилась Елена Боннэр — строгая, суровая, не очень разговорчивая женщина, с мужскими чертами в поведении. Однажды я шепотом спросил у него, отозвав в сторону: «Какого х… она тут делает? Надо работать, а ты с ней время тратишь…» Андрей сказал тогда мне под большим секретом: «Ты же знаешь, это — вдова Сахарова. Сейчас она пользуется влиянием у демократов. Она даже вхожа к Ельцину. Контакт с ней может быть очень полезен». Как ни странно, последующие события подтвердили это…»
(А.К. Стрельников, начальник Секретариата КГБ России).
Кабинет Орлова за дни пребывания в нем Елены Боннэр пропах кофе и сигаретным дымом, которые не выветривались за ночь. Андрей сам много курил, но его посетительница дымила беспрестанно, так, что в кабинете висела сизая пелена дыма и даже заядлый курильщик мог почувствовать определенный дискомфорт.
Постепенно тональность разговоров со стороны Боннэр становилась достаточно мягкой. Елена Георгиевна перестала говорить резкости, в ее рассуждениях присутствовало меньше нравоучений, она стала чаще обращаться к воспоминаниям, найдя в Андрее внимательного слушателя. Иногда, что-то прочитав в документах, он откладывала дело в сторону и подолгу сидела, уставившись в одну точку, или подходила к окну и смотрела на площадь, по которой двигались машины, объезжая круглую клумбу с обрубком постамента от памятника Дзержинскому.
— Андрей Петрович! Вы представляете? На первом допросе мамин брат категорически отрицал, что ведет контрреволюционную деятельность! Его все время спрашивали, и он каждый раз говорил: «Я никаких преступлений против Советской власти не совершал». А потом…
Она прервалась на полуслове, потом сделала глотательное движение, будто у нее пересохло в горле. Глаза увлажнились. Казалось, она вот-вот заплачет.
— А уже через месяц он признался, что являлся японским шпионом! А между этими бумагами ничего нет! Ничего! Никаких материалов следствия! Ни свидетельских показаний, ни доказательств!
— Но Елена Георгиевна, вы же знаете, какое было время!
— Да, я знаю! Но что же надо было делать с этими людьми, чтобы они вдруг не только признались в преступлениях, которые не совершали, но и стали давать показания на своих друзей и близких? Это ужасно! Я знала отца и этих людей! Они не были подлецами!
Орлов не знал, что ответить этой женщине. Может быть, только сейчас он понял, что у нее были свои веские основания, мягко говоря, недоброжелательно относиться к органам госбезопасности. Да и долгие годы совместной жизни с опальным академиком и общения с далеко не дружественными нашей стране деятелями сделали свое дело, превратив Боннэр в ярого противника советского строя. При этом отказать в остроте ума и способности улавливать суть обстоятельств ей было нельзя.
Елена Георгиевна запомнилась Орлову как неординарная, противоречивая и трагическая личность. На память от тех встреч у него осталось две книги, подаренные Боннэр, — «Звонит колокол» и «Дочки-матери». На первой она сделала надпись: «Андрею Петровичу в память об августе 1991 года в Москве. 1.Х.1991 Елена Боннэр», на второй, которую она просила Андрея передать жене, — «Маме Ольге и дочке Нине от автора. 11/Х.91. Елена Боннэр».
