В 1939 году РККА перешла на систему кадровой армии, ее личный состав увеличился, возросло и количество командно-начальствующего состава. Было принято решение о повышении окладов, и теперь я стал получать до 1000 рублей, из которых больше половины отсылал Клавде с сыном. Помню, что для Кпавди купил отрез на платье японского крепдешина, а для патефона — японских пластинок: Япония оплачивала товарами купленную у Советского Союза КВЖД. В феврале вся армия и Военно-морской флот приняли Военную присягу. Раньше она принималась коллективно и документально для каждого военнослужащего не оформлялась, а теперь каждый перед строем принимал присягу и расписывался в этом. Мы, слушатели курсов, принимали Военную присягу в здании академии; все было обставлено торжественно.
Репрессии продолжались и в 1939 году. Все руководство академии было обновлено: начальником академии стал дивизионный комиссар Боков, а начальником политотдела Мехлис назначил выпускника академии старшего политрука Орлова. В утренние часы новый начальник академии стоял у входа и со многими слушателями здоровался за руку, подчеркивая близость к личному составу. Предыдущих начальников академии мы, заочники, знали только по фамилиям, а в лицо никогда не видели. Мне надлежало заменить партбилет, подписанный Коробовым, попавшим в разряд врагов народа. Я прошел процедуру заполнения предварительных документов и был направлен на беседу к начальнику политотдела Орлову, которому доложил по-уставному. Беседа была короткой, подчеркивая разность в занимаемых должностях, он даже не предложил мне сесть. Через день я прибыл для получения партбилета, вошел в кабинет и докладываю: «Товарищ старший политрук...» — а в ответ грубоватое, резкое: «Смотреть надо!» Я посмотрел на его петлицы и доложил ему как полковому комиссару. Этот партбилет был со мной всю войну и до 1954 года, до обмена на новый. В подтверждение чистоты своей прежней жизни и работы в партии от коммунистов требовались тогда товарищей, знавших об их прошлой работе. Личные дела оформлялись заново, с подтверждениями и характеристиками. Мне пришлось порыться в памяти, чтобы дать фамилии и адреса товарищей, знавших меня в прошлом. Очевидно, от кого-то из товарищей пришло на меня подтверждение, но позже я узнал, что эти личные дела куда-то пропали; говорили, что в Политуправлении Приволжского военного округа рухнули стеллажи, и все материалы личных дел перепутались. Так или не так, но мое личное дело исчезло, и его завели заново, но там многих материалов уже не было.
Еще осенью в академии проходил набор в адъюнктуру, но я от предложения отказался: условия для жизни были хуже, чем мы имели на курсах, и надо было жить три года без семьи. Не согласился я и на предложение пойти на педфак академии начальником учебной части. Я еще продолжал состоять в комсомоле: посещал комсомольские собрания, находясь на учете в административно-хозяйственной части академии. На курсах я был почти единственным комсомольцем: возраст слушателей в большинстве был далеко не комсомольский. Согласно новому Уставу партии, я, как комсомолец, не занимающий в организации руководящей должности, выбывал из рядов ВЛКСМ.
В мае начались бои с японской армией, пытавшейся захватить МНР. В общих чертах нас информировали об этом: мол, идут бои на границе. А в самом начале июля из нас отобрали группу кадровых политработников и по распоряжению начальника Главполитуправления отправили на Дальний Восток — в район поближе к МНР. 3 июля мы выехали с Ярославского вокзала — вагон был заполнен нами целиком. Поезд ежедневно увозил нас все дальше и дальше — на 800 километров за сутки. После долгого пути за большим мостом через широкий Амур показался Хабаровск — наш конечный пункт назначения, и мы сошли с поезда.
В то время Хабаровск был грязным городом. Всего три-четыре улицы с асфальтом, а в стороны от них улицы с лужами грязной воды, в которых резвились утки и гуси. Вечерами город затемнялся. В магазинах не было продовольственных товаров — сахара не купишь. Трудно жили тогда дальневосточники.
Нас разместили в здании мединститута, и мы с трудом начали привыкать к шестичасовой разнице во времени. Питаться нашу группу прикрепили к столовой штаба 2-й Отдельной Краснознаменной армии (ОКДза), которой командовал Иван Степанович Конев. Мы находились в личном распоряжении Мехлиса, и нас пока никуда не направляли. Ежедневно начальник Политуправления информировал нас о ходе боев в районе Халхин-Гола, накал боевых действий не ослабевал.
Так прожили мы дня четыре, потом нас всех распределили по частям. Я попал в группу, отправленную в Еврейскую автономную область, в расположенные в ней войсковые части. Доехали до Биробиджана поездом. Здесь был штаб стрелкового корпуса, и мы задержались в городе на два дня, пока группу распределяли по частям и решали вопрос с транспортом. На третий день утром выехали автобусом в Бабстово, где располагался штаб дивизии. Путь занимал около 200 километров, и ехали мы долго.
В политотделе дивизии нас принял ее комиссар, недавний выпускник академии. Он занимался всякими вопросами (даже мелочными) и был на службе с утра до позднего вечера. Нас он встретил хорошо и, узнав, что мы сегодня ничего не ели, отдал распоряжение, чтобы нас покормили. Проблема питания здесь была очень острой — армия здесь жила на привозных продуктах: сушеных овощах, картошке, солонине (особенно рыбной); свежих продуктов не поступало. Но мы не обижались и никаких претензий не предъявляли.
В 1938 году 2-й Отдельной Краснознаменной армией командовал прославленный герой Гражданской войны Василий Константинович Блюхер. Под его руководством был дан отпор японским захватчикам у озера Хасан, но после этих событий он был оклеветан, арестован и расстрелян как враг народа. Говорили, что в разоблачении Блюхера особую роль играл Мехлис, находившийся в районе боев у озера Хасан. Нам красноармейцы рассказывали, что при Блюхере питание было налажено лучше.
Работы было много: я готовил и читал лекции о событиях двух лет национально-освободительной войны в Китае, о Русско-японской войне 1904–1905 годов, — эти темы вызывали большой интерес у бойцов и командиров и даже у их жен. После выступлений в частях дивизии мы переехали в Ленинское на берег Амура, что в километрах 20 от Бабстова. Здесь был отдел политпропаганды Укрепленного района (УР). Эта моя поездка была намечена сюда еще в Москве, и сделан запрос на право посещения мною укреплений на самой границе. Мне сказали, что от Генштаба прибыл пропуск туда на мое имя, и показали красную плотную картоночку. В УРе мы с товарищем выступали перед личным составом частей по 2–3 раза в день, а в промежутки между докладами ходили купаться на Амур. Место для купания было ограничено бревнами-поплавками, а на углах плавали на якорях огромные пустые бочки: нередки были случаи гибели при купании. В августе с верховий реки поступала вода очень холодная от тающих льдов. Внезапно на купающихся могла попасть полоса ледяной воды, люди не успевали выбраться на берег, коченели и тонули. Течение в Амуре было сильное! Красноармейцев водили купаться строем, ну а мы ходили вдвоем. В вечернее время после купания на нас нападали какие-то особые крупные комары и сильно кусали: отпугнуть их было нельзя, и мы, не одевшись, бежали в ближайшую палатку. Летом многие подразделения УРа жили не в казармах, а в полевых палатках, находясь всегда в полной боевой готовности. Комары набивались всюду, и в помещении спать было невозможно, а в палатках перед сном бойцы зажигали на полу дымный костер, закрыв все щели, дым выходил только через вход. Комары погибали, и можно было спокойно спать.
