Нам удалось посадить его с ульем на проходящую машину, и домой он так и не забежал... Немецких мотоциклистов под Москвой я увидел и еще раз, в солнечный морозный день. Местность перед очередной деревней была ровная, никаких заграждений здесь не было. В редко разбросанных землянках размещались зенитчики, и других войск не было, хотя считалось, что пехота была впереди. Мотоциклистов обстреляли, и они быстро повернули назад. Здесь же, на танкоопасном направлении, я увидел пограничников с овчарками для истребления танков: на спине каждой собаки был прикреплен груз тола со взрывателем. У собак был выработан условный рефлекс: их кормили у танковых гусениц, но теперь не кормили до появления немецких танков, поэтому они выглядели усталыми. Бойцы временно снимали взрывчатку и носили на себе, держа овчарок на поводке...
К вечеру я возвратился в штаб армии и получил новое задание: идти в подразделения, обороняющие восточный берег Волжского водохранилища, связаться с районным руководством и узнать, как оно готовится к партизанским действиям. Районный комитет партии находился в Завидове, здесь я и нашел группу будущих партизан района. Жили они на казарменном положении, были вооружены винтовками и могли в любое время перебазироваться в район Козловского торфяного болота для партизанских действий. Я провел два дня, беседуя с партизанами, интересовался, как они вооружены и как владеют оружием. В самый канун ухода на партизанскую базу секретарь райкома угощал партизан на своей квартире в небольшом одноэтажном домике. Что можно было отдать из запасов продуктов, он отдал, а остатками угощал. Все поели, секретарь запер свою квартиру и дал команду отряду двигаться. Отряд повел на болото заведующий военным отделом райкома. Распрощавшись с будущими партизанами, я ушел в части, расположенные у кромки водохранилища (оно уже покрылось довольно крепким льдом). В сделанных наспех укрытиях на тяжелых треногах стояли незнакомые мне пулеметы — это были «Гочкисы». Патроны подавались не на ленте, как у «Максима», а на металлической пластинке. На противоположном берегу были позиции немцев и финнов. Слева от наших позиций был шоссейный мост, взорванный нашими саперами, к мосту с обеих сторон шла высокая насыпь. Я обошел все огневые точки стрелкового батальона. Это было 15 ноября, а утром 16 ноября появились немецкие бомбардировщики, волнами летевшие к Москве. Мы поняли, что началось новое немецкое наступление, о котором нас предупредили в армии, — второе генеральное наступление.
На этом участке обороны день прошел без изменений. Через водохранилище по льду никто не наступал, но левее шел бой. Еще ночью наша разведка сходила на западный берег водохранилища и принесла офицерский ремень (на пряжке была надпись: «С нами Бог») и кинжал. Офицер был ранен нашими пулеметчиками, и его увезли на броневике еще днем. Но к сумеркам положение резко изменилось: немецкие автоматчики появились в тылу батальона. Среди разбросанных домиков на берегу водохранилища они перебегали в глубь обороны батальона. Позиции батальона с тыла были открыты, их отделял от домов высокий берег, и немцы не видели наших бойцов. Стало темнеть, и командир батальона отдал приказ на отступление. Закрытые высоким берегом, бойцы начали отход. Вытянувшись цепочкой, мы пошли по краю замерзшего водохранилища. Немцы начали обстрел побережья с противоположного берега. Мины со свистом летели в нашу сторону и падали на лед. Удивительно, но они не взрывались от удара, а пробивали лед и рвались в глубине, поэтому потерь не было. Когда крутой берег кончился, мы вышли на лед и зашагали на северо-восток вдоль водохранилища. Обстрел кончился, нас никто не преследовал. Шли мы часа два, вышли к деревне, и местный житель вывел нас на дорогу к Конакову, где располагались тылы 30-й армии.
Моим попутчиком оказался политрук, возвращавшийся из госпиталя в свою часть, и нас пригласили в дом, в котором размещался штаб батальона, отступившего с берега водохранилища. Мы были голодны, и старший лейтенант, уполномоченный особого отдела, сказал нам, что накормит нас, если мы подпишем акт о потере пулеметов «Гочкис» в бою на берегу водохранилища. Я просмотрел акт и сказал, что такую бумагу не подпишу: «Боя мы не вели, а пулеметы бросили, — как нам сказал один из бойцов, — тяжелы были очень». Тогда уполномоченный решил взять нас на испуг, показал нам свое удостоверение и потребовал наши документы. У меня, кроме справки из госпиталя и партийного билета, ничего не было, а у политрука был только партбилет с отклеившейся карточкой. Особист прицепился к политруку и сказал, что если он не подпишет акт, то его арестует, — да и мне стал угрожать арестом. Мы стояли ближе к двери, а уполномоченный отошел к столу, — тогда я взял у политрука гранату, и мы пошли к двери. Уполномоченный закричал часовому не выпускать нас, но я вынул пистолет и сказал часовому: «Прочь с дороги!» — а всем собравшимся в доме погрозил гранатой. Препятствовать нам охотников больше не было, и мы вышли на улицу. Мы пошли деревенской улицей и видим, как у одного красивого домика, обитого тесом, хозяйка моет ступени крыльца, скоблит их косарем, несмотря на мороз. «Для кого так стараетесь? — спросил я хозяйку. — Для гостей или праздник какой приближается?» Разогнув спину, она ответила: «Гостей жду. Вы уйдете, а придут наши новые хозяева!»
Мы нашли попутную машину и к вечеру попали в Конаково, где нашли часть сотрудников политотдела армии. Они направили нас на склад вещевого имущества, чтобы получать зимнее обмундирование. Я получил шапку и ватные брюки, а ватник я не стал брать — куртка у меня была на вате; валенки же еще не выдавали. Политрук ушел в свою группу резерва, а я был направлен в группу старшего политсостава при политотделе армии. В резерве я пробыл недолго. Как-то под вечер неожиданно послышался резкий шум, как будто загорелся мощный примус, потом последовал сильный скрежет по металлу, и с беспрерывным воющим свистом из-за кустов полетели снаряды с огненными хвостами. Все легли на мороженую землю, не понимая, что происходит. Разрывов мы не слышали, но подняли головы и увидели удаляющиеся машины, накрытые зелеными брезентами, под ними под углом стояли металлические конструкции. После ухода машин осталась опаленная огнем земля. Так впервые я увидел знаменитые «Катюши» — и не мог представить себе, что сам буду командовать таким грозным оружием!
Это было в ночь на 19 ноября 1941 года. Той же ночью я был вызван к начальнику политотдела армии полковому комиссару Шилову. Он пригласил старшего политрука Левина и меня в сани, и мы поехали. Я спросил, куда мы едем и зачем, Шилов сказал: «Приедем, тогда скажу». Так начался новый этап в моей службе в армии и участия в Великой Отечественной войне.
В 24-й кавалерийской дивизии в боях под Москвой
Подъезжая к деревне, Шилов сказал нам: «Около Клина разбежалась кавалерийская дивизия. Ее командование пойдет под суд военного трибунала. Одного из вас назначим комиссаром дивизии, а другого начальником политотдела». Эта весть буквально огорошила меня — я никогда не служил в кавалерии, опыта работы в этом роде войск не имел. Я сказал Шилову: «Товарищ полковой комиссар, вы мне лучше теперь дайте строгое партийное взыскание, чем потом отдавать под суд. Я согласен на любую работу, но только не в кавалерию». Но Шилов строго сказал мне: «За отказ от работы исключим из партии, оставьте ваше мнение при себе». Нерадостно было на сердце от такого разговора...
