У особого отдела дивизии хватало и серьезных дел. Еще до моего приезда в дивизию взвод бойцов при особом отделе перешел к немцам. Это была измена Родине, и начальник особого отдела был осужден военным трибуналом. В другой раз мне пришлось быть свидетелем и другого происшествия такого рода. Уполномоченный одного из стрелковых полков допрашивал бойца-казаха. Боец вел свой рассказ, как будто ничего особенного с ним не произошло: «На посту стою — один рук совсем замерз, одна щека тоже замерз. Развел костер, достал концесрак, стал варить его. Концесрак кипит, немец кричит: «Рус, иди на плен, белым хлебом кормить буду». Я кричу ему: «Я не рус, я казах СССР, вот концесрака скипит, поем и на плен приду». Съел концесрак и пошел на плен. Немец дал мне хлеба и сказал: «Иди и приведи еще солдат». Вот я и пришел за ними, а меня арестовали». Вот такая была картина! С этим делом разбиралась прокуратура, и итога этого расследования я уже не застал, выбыв из дивизии. В другом полку перед началом боя застрелился боец-коммунист. В оставленной записке он писал, что никого в его смерти винить не надо. Он староват и в наступлении с молодыми ему в резвости не тягаться — нет сил. Как коммунист порочить свое звание он не мог и принял решение уйти из жизни. Проглядели партийные работники, плохо знали личный состав в роте!
Работу нашего политотдела не раз проверяли работники из политотдела 41-й армии и оставались довольными моей работой. Существенных замечаний не было ни у них, ни у Бикрицкого с командиром дивизии. Но передача дивизии из 22-й армии в 41-ю не способствовала моему утверждению в должности, а Политуправление фронта забыло обо мне и готовило на эту должность нового человека. Все это я узнал уже весной. В любом случае была война, и я работал, не задумываясь о своем будущем, отдавая делу все свои силы, умение и старание. Приезжал в дивизию и жил у Латышева генерал-майор Щербаков, начальник Политуправления Среднеазиатского военного округа. Он очень внимательно просматривал планы работы политотдела дивизии, беседовал со мной, с работниками политотдела, читал копии политдонесений, расспрашивал о боевых делах коммунистов, политсостава, комсостава. Многое ему понравилось, и он похвалил работу, которую проводили силами коммунистов и комсомольцев дивизии. При мне он сказал Бикрицкому, что начальник политотдела заслуживает награды, но Бикрицкий промолчал: он был в курсе, что меня скоро заменит другой, и не мог в этой обстановке представлять меня к награде. Уезжая, генерал Щербаков сказал, что доложит обо всем начальнику ГлавПУ РККА A.C.Щербакову, который и послал его сюда.
Начальник ГлавПУРа Щербаков, заменивший Мехлиса на этом посту, утверждал совершенно иной стиль руководства. Это сказалось сразу с его назначением. Всех, кто работал с Мехлисом в ГлавПУРе, он отправил в действующую армию; писал и рассылал очень мало директив, резко сократил отчетность политорганов — вместо семи ежедневных политдонесений мы теперь посылали одно, и то через день. Это развязало нам руки и предоставило больше времени для живой работы в массах бойцов.
В феврале из политотдела 41-й армии мне прислали на подпись наградной лист на майора Гольдина. В листе был изложен его подвиг: «Во время боя смело перешел через проволочное заграждение, увлек бойцов в атаку, был легко ранен». От меня требовалось подписать эту липу. Об этой фальшивке я позвонил сразу начальнику политотдела армии Ганиеву и доложил, что медали «За отвагу» Гольдин не достоин: он в наступлении не участвовал, ранен в тылу случайной миной, разорвавшейся около тропинки, ранение пустячное — царапина через валенок. Ганиев выслушал меня и сказал: «Порвите наградной лист». Через несколько дней в политотделе я встретился с Гольдиным, и он с нахальством стал выговаривать мне, что мне жалко для него медали! Я ответил ему, что за обман в начислении себе заслуг медали не дают. «Как можно выдавать себя за организатора атаки, где вы и не были? Кто был за проволокой перед передним краем, все погибли, а вы и не знаете, где это было, — и приписываете себе геройские заслуги?» Гольдин не смутился, а упрекнул меня, что «так работать не годится». Вот такие были у нас экземпляры политработников! Впрочем, дела в дивизии шли своим чередом: росло боевое мастерство, активнее стали наши разведчики, снайперы успешно продолжали свое трудное дело. Как-то в политотдел зашел наш прославленный снайпер Зайцев. Он рассказал, что, возвращаясь из дома отдыха, во встречной машине увидел свою жену: она уже писала ему, что занимается на курсах снайперского дела и собирается выехать на фронт. Он попросил разрешения поехать искать жену и вернуться в дивизию вместе с ней. Мы обеспечили его необходимым документом, и он немедленно уехал на главную фронтовую дорогу «голосовать» попутную машину. Через несколько дней, когда дивизия уже перешла за г. Белый, Зайцев вернулся с женой. Что с ними стало потом, я уже узнать не мог.
Дивизия все чаще стала вести разведку боем. В одном таком бою пропал без вести боец Иванов. Группа поиска вернулась без него, снова уползла за проволоку, но ничего не обнаружила. Через два дня появилась немецкая листовка с извещением, что боец Иванов перешел к немцам и служит им. Имя и отчество, указанные в листовке, не сходились с данными пропавшего Иванова. Проверили всех Ивановых в дивизии, но такого, что указан в листовке, не было. Мы размышляли над этим фактом и делали вывод, что немцы фальшивят. Дня через два после листовки на переднем крае другого участка обороны наши разведчики обнаружили труп нашего бойца и принесли его. Это был наш Иванов, что пропал без вести. На нем были обнаружены следы пыток и несколько штыковых ран. Стало ясно, что боец попал в руки немцев, они его пытали и убили. Иванова положили для прощания и обозрения в тылу, и мимо него прошли многие бойцы — в первую очередь те, кто еще сомневался, что немцы мучают пленных советских воинов. То, что бойцы видели своими глазами, воспринималось сильнее слов о немецких зверствах.
Немецкая агитация была наглой, грубой, и на нее наши бойцы не реагировали. С самолетов немцы разбросали листовки с призывом переходить к ним. Листовка по внешнему виду была похожа на партийный билет: красная обложка, соблюдены все внешние данные партбилета, даже материал, а внутри вместо листочков для уплаты членских взносов вложены печатные пропуска для перехода к немцам в плен с лозунгом, который немецкие идеологи выдвинули еще в первые дни войны: «Штыки в землю — конец войне!», со словами гарантий, что в плену будет хорошо. И это после Сталинградской катастрофы с армией Паулюса и многими десятками тысяч пленных немецких солдат! Наши бойцы на такую листовку не обращали внимания: их боевой дух после разгрома немцев под Сталинградом стал совершенно иным. В полках усиливалась боевая активность, чаще стали вестись ночные налеты на позиции немцев, чрезвычайные происшествия стали редкостью. Но вот появилась отпечатанная на большом листе именная листовка, адресованная командиру дивизии генералу Латышеву, его заместителю Бикрицкому и начальнику политотдела (мне) с точным указанием не только наших должностей и званий, но имен и отчеств. Эта листовка насторожила командование дивизии тем, что у немцев имеются точные данные о нас — значит, у немцев есть агент, хорошо знающий командование дивизии.
Однажды ночью в штаб неожиданно вызвали заместителя командира дивизии по строевой части, который жил со мной в одной землянке. Латышев объявил ему, что получен приказ о его назначении командиром бригады сибиряков. Он быстро собрался и уехал на другой участок нашего Калининского фронта, в сторону Великих Лук. Там немцы нанесли поражение Эстонскому стрелковому корпусу: образовалась брешь в обороне. Чтобы закрыть ее, срочно перебрасывалась бригада сибиряков, и он был назначен командиром этой бригады. Скоро на эту должность прибыл полковник, который оказался более активен в организации боевых действий. Да и обстановка к этому времени резко изменилась: на участке нашей обороны немцы готовились к отступлению. Латышев проводил занятия с командирами частей, где мне пришлось участвовать на равных с присутствующими началах. Я внимательно присматривался к ходу занятий и немного робел (у меня не было специального военного образования). Но все то, что я приобрел в боях в 1941–1942 годах, помогало мне в решении учебно-боевых задач, выдвигаемых Латышевым, а Боевой устав я изучил хорошо. После нескольких таких занятий Латышев сказал мне, что с военной стороной дела я разбираюсь в достаточном для своей должности объеме. Эти учения очень пригодились мне, когда я стал командиром гвардейского минометного дивизиона.
