Последнее происшествие в дивизии случилось в артполку. Командир батареи с бойцами пил трофейный спирт, и от этого погибло около 20 бойцов. Случай чрезвычайный! Расследованием занялась армейская прокуратура. Когда следователь предъявил обвинение командиру батареи, тот заявил: «Себя виновным не признаю, пить не принуждал». Часть пивших с ним не пострадали, он сам был цел и невредим — и предложил следователю выпить с ним этот спирт. Артиллерист налил и выпил, а следователь перепугался и потом заключил, что состава преступления нет. Следствие прекратили.
На второй день после освобождения Белого я внимательно осмотрел этот старинный русский город. Он был сильно разрушен, в целости осталось не более десятка домов. Мост через Обшу в центре города был взорван, на улицах было много сгоревших машин. Встретившийся мне генерал Семенов скомандовал: «Немедленно сюда фотографа, будем передавать город гражданским властям». Я докладываю ему: «Товарищ генерал, город вчера был передан гражданским властям, был митинг по этому поводу. Своего фотографа у меня сейчас нет, он в тылу готовит фотографии для партдокументов». Семенов вспылил и грозно сказал мне: «Чтобы фотограф был здесь через час!» Я ему докладываю, что выполнить это нельзя, фотограф находится за 15 километров отсюда, — а в ответ за всю войну впервые услышал страшные слова: «Я вас расстреляю». Я ответил: «Расстреливайте, товарищ генерал», — повернулся и пошел прочь, но не прошел и сотни шагов, как навстречу мне идет наш фотограф. Он выполнил свое дело в тылу и спешил сюда. Я повернулся и снова пошел к генералу, доложив: «Товарищ генерал, ваше приказание выполнено — есть фотограф». Семенов посмотрел на меня и сказал: «Молодец, представлю к награде!», — а я ему в ответ: «Не нужно мне от вас награды, надо внимательно относиться к людям», — и ушел. Больше я с Семеновым уже не встречался и был рад, что покинул дивизию и вышел из подчинения такого строптивого генерала с горячей головой и неуравновешенным характером.
В теплые мартовские дни дивизия передислоцировалась в новый район, ближе к Псковской области. Шли ночами, когда хорошо подмораживало подтаявшие дороги. Для политотдела была выделена подвода, и на ней уместилось все наше имущество. У меня по штату был конь, но на нем я не ехал, предпочитая идти пешком вместе со всем личном составом. Местами земля была без снега, и политотдельцы помогали лошадке тянуть подводу. Дня через два после выхода марш продолжался уже и днем, без регулярного сна и отдыха: иногда суточный переход достигал 50 километров. Раз в темноте в хвосте колонны я обнаружил группу бойцов, которые были маленькими веревочками привязаны к длинной веревке. Оказалось, что у них «куриная слепота», они очень плохо видят в темноте, поэтому шли с веревкой, привязанной к подводе, — но ездовой недоглядел, веревка оторвалась, и они блуждают одни. С этой группой я и шел всю ночь.
Вся работа в период марша была нацелена на обеспечение нормального перехода: политработники, парторги — все находились постоянно среди личного состава частей, помогая в организации марша, питания, отдыха, чтобы не допустить отставаний и потерь среди личного состава. К концу марша дивизия вышла в район озера Щучье и расположилась в хороших теплых землянках, ранее занимаемых нашими войсками. Мы находились в резерве фронта, боевых задач не имели: отдыхали, приводили в порядок вооружение, технику, личный состав. Весна была в разгаре, личный состав менял зимнюю одежду на летнюю: сдавали валенки, шапки, рукавицы, ватники и получали сапоги, пилотки. После длительного пребывания без нормального сна и отдыха бойцы отдыхали, отогревались в теплых землянках.
Как-то днем я диктовал очередное политдонесе-ние, когда получил директиву, адресованную «начальнику политотдела дивизии майору Белову». Я понял, что мое пребывание в дивизии заканчивается. Было обидно за то, что приходится покидать сработавшийся политаппарат и убывать в резерв. Скоро мне на смену прибыл Белов — тот, у которого я принимал дивизию в самом начале ноября 1942 года. Я сказал ему: «Ну, что же, товарищ Белов, принимайте политотдел и дивизию. Теперь в ней иной личный состав: одержавший первые победы и познавший их радость — радость наступления на врага и первых, хотя и небольших побед. Когда вы мне сдавали дивизию, в ней было до 400 ЧП, а теперь за месяц их набирается менее десяти, да и характер их уже не тот: нет измены Родине, трусости. Работайте на здоровье. Может, и придется когда-нибудь встретиться». Встретились мы в Одессе в 1950 году: тогда Белов рассказал, что в боях на Украине получил очень тяжелое ранение. Дивизия же за успешные боевые действия получила наименование «Миргородской».
Я сдал Белову дела политотдела, рассчитался с хозяйственниками по сдаче зимнего снаряжения, и на лошадке меня подвезли в тылы дивизии, где находился наш клуб. Здесь я встретил нашего инструктора по работе среди немцев, он окончательно спился и по моему требованию его уже направили в распоряжение армии. Долог и тяжел был путь в резерв фронта, он занял несколько дней: на машинах, поездом, пешком. Снег был глубокий, рыхлый, пропитанный талой водой, и последний участок пути вымотал нас с сопровождающим крепко: шагнешь одной ногой и тонешь в снегу по колено, шагнешь другой — опять тонешь. Так в первой половине апреля я опять попал во фронтовой резерв. Что ожидало меня в будущем, я не гадал. Рассчитывал на небольшой отдых, но как стало ясно потом — он не получался.
Второй раз во фронтовом резерве
Несколько первых дней в резерве я вместе с другими.занимался изучением Боевого устава пехоты. Занятия на местности проводил строевой командир, и эти занятия пополнили мои знания о тактике боя. Я жил в одном доме с тремя другими майорами — заместителями командиров полков. Одного довольно пожилого майора из нашей компании отпустили в отпуск в Ивановскую область. Мы собрали ему лучшие консервы, печенье из дополнительного пайка, сахар, концентрат: он набил продуктами полный вещевой мешок и уехал. Из Ивановской области на Калининский фронт ходило много машин, и доехать до Иванова особого труда не составляло. Я завидовал майору и думал: вот если бы моя семья была в Фурманове, то я мог бы съездить в отпуск.
Через несколько дней меня включили в группу политработников, направленную в части передней линии наступающих для проведения митингов и бесед о ненависти к немецким оккупантам. Материалов о злодеяниях немцев было много, да мы и сами, пока добрались до частей, видели опустошенные немцами русские деревни, села и города. Шел я с майором, инструктором Политуправления фронта по связи с партизанским движением. За Белым мы свернули на восток и пошли по тем местам, где зимой вели бой сибиряки-добровольцы и танкисты Соломатина. Деревни были сожжены, остались лишь печи с трубами. В одной из них не осталось ничего, кроме разрушенных печей, колодца с журавлем и скворечника на дереве... Фашисты уничтожили здесь все живое, на пепелище в свою деревню не пришел ни один житель. Лишь к вечеру мы пришли в деревню с несколькими сохранившимися домиками и остановились на ночлег в доме, где жила женщина с мальчиком лет 8–10. Мальчик был очень развитым, любопытным и смелым. Он предложил мне сыграть с ним в шашки, но предупредил: «Я играю здорово, и если обыграю вас, вы не будете меня пороть ремнем?» Отвечаю ему: «Кто же за проигрыш порет победителя?» — «Как кто? Немец! Жил у нас зимой немец-портной — он обмундирование зашивал солдатам. Играли мы с ним в шашки, и я устроил ему двенадцать какальников, так он большим широким ремнем больно выпорол меня! С ним я больше не играл». Мальчик действительно играл хорошо и обыграл нас обоих, получив от нас за победу сахар и хлеб. Рано утром мы ушли из этого гостеприимного дома; шли мы по территории, с которой совсем недавно был изгнан враг. Районный центр Батурин перестал существовать: сплошные развалины. Наш путь лежал в отдельную стрелковую бригаду, где мы распределились по ротам. Линия фронта проходила восточнее Духовщины, и между немецкими и нашими передовыми частями имелась большая нейтральная полоса. В дни весенней распутицы каждая сторона стремилась занять позиции по высоткам и более сухим местам. Можно было легко пройти на территорию немцев — сплошной линии обороны не существовало, но у меня была карта (она сохранилась у меня до сих пор), и с ней я хорошо ориентировался на местности. Немцы пока вылазок не делали, да и наши на этом участке разведкой пока не занимались. После Сталинградской битвы немецкая авиация попритихла на нашем Калининском фронте, а одиночного самолета-разведчика мы не боялись с первых дней войны.
