Первоначальные рапорты о начавшемся крупномасштабном отступлении противника подтверждения не получили. [443] В течение дня противник контратаковал на правом крыле у Савинцов, а также на северном крыле атакующих войск; в результате наши войска на северном направлении были вынуждены отойти. Начавшийся ночью проливной дождь на какое-то время заставил танковые подразделения остановиться. Согласно рапортам пилотов, части противника у Ольховатки начали отход к северу. Возможно, это произошло вследствие того, что наши приказы (по плану «Блау 1») были изъяты русскими у штабного офицера (Рейхель). Тела этого офицера и его пилота были обнаружены впоследствии патрулем. Не найдено никаких доказательств того, что штабист успел уничтожить находившиеся при нем документы.
Продолжается активное движение эшелонов противника в направлении Ростова. Я почти уверен, что это свидетельствует об оборонительных намерениях, так как русским необходимо удерживать Ростовскую область как можно дольше, если они хотят защитить Кавказ.
Русские, похоже, организуются в глубине своих позиций напротив 2-й армии.
Пришли приказы начать предстартовую подготовку операции «Блау 1», чтобы атака могла начаться уже 26 июня, если такой приказ будет получен.
26/6/42
На северном фронте под Севастополем побережье бухты «Северная» в значительной степени очищено от противника. Северная группа левого крыла и южная группа правого крыла медленно продвигаются вперед.
Атака 1-й танковой армии развивается хорошо; на правом крыле на востоке от Изюма идут тяжелые бои, но на других участках фронта противник начинает пятиться. Правое крыло танкового корпуса продвинулось далеко на юг и пересекло пути отступающих колонн противника; одновременно [444] левое крыло корпуса продвинулось вплоть до Купянска. К вечеру противник уже начал отходить по всему фронту.
В течение нескольких дней отмечается движение механизированных колонн к северо-западу в направлении Купянска. Если противник и в самом деле завладел нашими боевыми приказами, объяснить подобные передвижения трудно.
Дело об утрате секретных документов, находившихся при офицере Генерального штаба, который был сбит 19 июня, начинает разрастаться. Гальдер предложил мне завтра же посетить по этому поводу фюрера. Я позвонил Шмундту (старший армейский адъютант Гитлера) в Берлин и сказал, что никакой пользы этот мой визит не принесет, пока фюрер не получит результаты предварительного расследования. Если фюрер, изучив протоколы, решит, что кто-то должен понести ответственность за случившееся, я первый явлюсь, чтобы дать разъяснения по этому вопросу. Однако я не вижу серьезной вины за кем-либо изтех людей, кто так или иначе был связан с этим делом; виноват прежде всего сам погибший офицер
[10]
. Ночью Шмундт перезвонил мне и сказал, что фюрер завтра вылетает в Восточную Пруссию и в любом случае встретиться со мной не сможет. Однако это дело обязательно будет фюрером рассмотрено.
Генерал фон Рабенау, начальник армейского архива, подтвердил получивший распространение слух относительно того, что многие военные досье, включая военные дневники групп армий, которыми я командовал во время Польской и Западной кампаний, были уничтожены огнем — «за пределами его офиса». [445]
24/6/42
Я проинформировал Гальдера об успехах 1-й танковой армии. Только вчера я говорил ему, что противник, в отличие от своей прежней тактики, на этот раз предпочел отход окружению, — как в секторе 1 — й танковой армии, так и под Волчанском. У меня складывается впечатление, что с некоторых пор противник по большому счету решил избегать крупных сражений, а соответственно и поражений, чтобы выиграть время и дождаться, когда в войну вступит Америка. При всем том противники не думает пока отступать перед фронтом 2-й армии. Как мне кажется, русские сейчас находятся в процессе создания глубокоэшелонирован-ной обороны. В этой связи я еще раз потребовал у Гальдера скорейшего издания приказов относительно начала операции «Блау» в максимально ранние сроки, то есть 27 июня.
Под Севастополем сегодня значительного продвижения вперед не наблюдалось.
22-я танковая и 10-я легкая дивизии соединились под Гороховаткой. Таким образом, южная часть «котла», созданного силами 1-й танковой армии, закрыта. 16-я танковая дивизия достигла реки Оскол в районе Купянска и двинулась к югу, чтобы запечатать северную часть «котла». Армия наступает по всему фронту; противник попятился перед северным крылом атакующих войск и сейчас отходит к северо-западу от Двуречной.
Пришел приказ: завтра фюрер ждет меня в своей штаб-квартире.
25/6/42
Отмечается продвижение вперед на левом крыле северного сектора и в восточном секторе под Севастополем, где румыны взяли «Бастион II». [446] Сражения, которые ведет 1-я танковая армия, близятся к завершению. Захвачено более 20000 пленных, около 100 танков и 250 артиллерийских орудий.
Вылетел в штаб-квартиру фюрера. Вчера протоколы допросов офицеров, так или иначе связанных с делом пропажи секретных документов, были отосланы Гальдеру. Однако фюреру их пока не передали — во всяком случае, так мне сказали. Это определенным образом характеризует ситуацию, не правда ли? Первым меня принял фельдмаршал Кейтель. Сильно нервничая, он обрисовал мне положение в самых мрачных тонах. Фюрер хочет, чтобы это дело стало показательным, но генералы, по его мнению, смотрят на происшествие сквозь пальцы, поэтому он, Кейтель, должен предупредить меня, чтобы я не пытался отговорить фюрера от принятого им решения примерно наказать виновных! После этого Кейтель зачитал мне составленный им список возможных обвинений, которые он намеревался предъявить замешанным в этом деле офицерам. Видно было, что Кейтель протоколов допросов не читал и всех перипетий этого дела не знает, так как в тексте было допущено несколько фактических ошибок. Я объяснил ему, как было дело, и посоветовал этот документ в дальнейшем не использовать. Потом меня принял фюрер, находившийся в необычно подавленном состоянии. На этой встрече присутствовал Шмундт. Я рассказал фюреру о своем видении ситуации, опираясь на известные мне факты и протоколы допросов. Фюрер лишь изредка прерывал меня, чтобы задать тот или иной вопрос. Я имел возможность четко и ясно выразить свое мнение, суть какового сводится к тому, что если кто и виноват в происшедшем, так это только погибший офицер-штабист. Я добавил, что помимо допущенных им нарушений служебной дисциплины, иных серьезных оплошностей, кроме непростительной беспечности, я нигде не обнаружил. Можно, конечно, обвинить командира ХХХХ танкового корпуса (Штумме) в том, что [447] он допустил излишние откровения в направленном им своему дивизионному командиру меморандуме, касавшемся деятельности соседних частей и миссии 4-й армии в целом. В моих глазах это серьезное упущение, которое может иметь серьезные последствия. Но это именно ошибка — и ничто иное, следовательно, и взыскивать за это нужно как за ошибку (такая формулировка позволила бы Штумме при благоприятном для него стечении обстоятельств избежать снятия с должности и даже суда военного трибунала!) В заключение я сказал фюреру, что понимаю его серьезную озабоченность проявлениями расхлябанности и безответственности, которые получили известное распространение в войсках, особенно среди старшего офицерского состава. Но как старый солдат я хочу заверить его в том, что я лично и подчиненные мне старшие офицеры будем строго пресекать даже малейшие попытки нарушения существующих инструкций и служебной дисциплины. Фюрер выслушал мои заявления спокойно и внимательно. Совершенно понятно, что никакого решения по этому вопросу он в тот день не принял, но, провожая меня до дверей кабинета после состоявшейся между нами продолжительной дискуссии, сердечно пожелал мне доброго пути и определенно находился в лучшем расположении духа, нежели в тот момент, когда я к нему пришел.
