К середине второго дня немецкие ландскнехты, роющие зигзагообразную траншею, придвинулись к Гдову на достаточную для выстрела бомбарды дистанцию, и немецкие стволы присовокупили свою канонаду к стволам трофейным. Пушки стреляли часто, делая более двух выстрелов в час, и их разрушительную работу сдерживала лишь краткость зимнего дня.
Штурмовые лестницы орденские латники все-таки связали, делая это ввиду осажденных, но лишь с одной целью — угрожая штурмом со всех сторон, не позволить крепостным бомбардирам перетащить пушки на атакуемый сапой участок стены. Возле стен постоянно бродили тонконогие наемники, закованные в кирасы кнехты и епископские латники. Хотя командующий армией и разрешил большинству воинов отдыхать в теплых русских домах, каждый опасался, что штурм начнется без него, и лучшая добыча достанется кому-нибудь другому.
Дерптский епископ тоже прогуливался по берегу в полумиле от осажденного города, наблюдая как залп за залпом тает доставленный первыми лоймами припас. Основание стены уже давно походило на изрядно обгрызенный мышами шмат сыра. Казалось, кладка должна рухнуть с минуты на минуту — но священник все же доверял мнению, а еще более образованию юного командующего, чтобы надеяться на быстрый успех. Для успеха требовалось подвезти сложенные в монастырских подвалах Кодавера ядра и кули с порохом.
— Демон, ты меня слышишь?
— Я слышу все, смертный, — взвился снежный вихрь и заплясал рядом с епископом.
— Где лодки?
— Они вмерзли в лед на полдороги между берегами! — развеселился дух. — Смертные пытаются вырубить лоймы изо льда, но те вмерзают быстрее, чем их успевают протащить!
— Так помоги им!
— Тебе пpидeтcя подождать весны, смертный, — вихрь швырнул епископу в лицо горсть снега и опал. — Никто не способен изменять времена года по своему желанию.
— Ты слишком слаб, чтобы требовать награды за свою службу, демон! — разозлился священник. — Ищи себе другого раба!
— Тише, тише, — вкрадчиво мурлыкнул голос, стелясь у ног епископа. — Скажи, чего ты хочешь, смертный, и я исполню твою волю…
— Я хочу, чтобы оставшиеся отряды вместе со всеми припасами были здесь, у Гдова! — указал пальцем себе под ноги повелитель Дерпта.
— Будут, — пообещал демон и рассеялся в белесом просторе озера.
* * *
Неспешным полевым галопом двое всадников преодолели путь от Замежья до Каушты за пять часов. К середине дня Костя уже настолько приспособился к верховой езде, что даже начал получать от нее удовольствие и подумывал о том, чтобы после привала для завтрака попросить поводья. Однако привала так и не случилось — поначалу все казалось, что останавливаться рано, а потом уже вроде и до Каушты осталось немного. После полудня они въехали в широко распахнутые ворота, встречаемые Картышевым, распаренной, видно только что отошедшей от печи пышнотелой Зинаидой и отцом Никодимом.
Зализа легко спрыгнул на землю, придержал рукой саблю. Росин последовал его примеру, уже открыв рот, чтобы рассказать о своих впечатлениях после верховой прогулки и… замер, широко раздвинув ноги и раскрыв рот. У него было такое ощущение, словно он сидит на шпагате на раскаленной плите — причем широко раздвинутые ноги свести не удается никакой силой. Вдобавок между ног бегают маленькие, колючие мурашки, оставляя за собой длинный искристый след.
— Костя, ты чего? — забеспокоился Картышев. Руководитель клуба вскинул ладонь, предупреждая попытки помочь, а потом на широко расставленных ногах поковылял к дому.
Опричник, пряча в кудрявой бороде усмешку, отпустил коням подпруги, затем, перекрестившись, подошел к иеромонаху, поцеловав ему руку, и снова вернулся к лошадям, протирая им шкуры соломенным жгутом. Странным своим поселенцам ухаживать за драгоценными туркестанскими жеребцами он не доверял. Убедившись, что встречавшие боярина иноземцы ушли в дом, на время забыв о государевом человеке, повернулся к священнику:
— Как паства твоя, отче?
— Прихожане мои православными себя чтут и обряды положенные вершат со всем старанием, но веру греческую понимают плохо, — огладил тяжелый крест иеромонах. — Души их страдают в метаниях, и жаждут слова Божия, но принять его с искренностью ноне еще не способны. Более склонны они к радости и праздникам, как языческим, так христианским, а то и к веселью без повода.
— Хорошо ли это, отец Никодим, для христианина, жизнь в веселье и праздности проводить?
— Я не пресекаю, сын мой, — перекрестился священник. — Все мы созданы по образу и подобию Господа. А Бог, по мысли моей, несчастным существом быть не может. Стало быть, и дети его обязаны жить счастливыми, а не в муках и грусти дни свои проводить. Что до праздности, то день свой прихожане посвящают трудам, и помыслов о благополучии рубежей отчих также не оставляют.
— Да, рубежи, — покачал головой Зализа, оглаживая морду коню с большим белым пятном между глаз.
Сажая нежданных воинов на пожалованную государем землю, опричник в немалой степени рассчитывал на то, что они также начнут выходить в засеку, приглядывать за устьем Невы и побережьем Невской губы. Однако иноземцы не спешили обзаводиться конями, а без коней — какой же боярин? Ни в дозор, ни в поход, ни в ополчение его не поднять. На Руси для таких даже слово отдельное придумано: пешеходцы. Не люди значит, а те, кто пешком ходит. Хотя, конечно, на Неву, варяжскую лойму перехватить, они все-таки своими ногами успели. Сами, без понуканий… Бояре, значит, все-таки. Долг свой перед землею блюдут.
— Гость у твоих овец, отче, как я слыхал? — из-за раны на горле голос опричника получался тихий, с посвистом, но вполне вразумительный.
— Да, пришел человек с невского берега. Больной лежит, замучился в пути сильно.
— Исповедовался?
— Тайна исповеди свята есть, и о ней никому, кроме Господа, знать не след! — моментально вскинулся иеромонах.
— Я же не спрашиваю, о чем он говорил, — покосился на дверь дома опричник. — Я спрашиваю, подходил ли он к святому причастию?
— Болен он, — передернул плечами монах. — И по сей причине святых даров не приемлет.
Зализа снова усмехнулся — а отец Никодим-то, уже защищать пытается своих овец божьих, которых недавно совсем сарацинами считал! Каждый ведь знает, что святые дары болящему в первый ряд предназначены, но даже такую неурядицу монах для защиты иноземцев от подозрений пользует.
— Теперь и вовсе не примет, — предупредил он священника. — Забираю я его.
— Пошто? — опять перекрестился монах.
— До дома провожу, посмотрю, как устроился, — успокоил отца Никодима опричник. — Наветов на него нет, от тягла пока не уклоняется. Но знать, кто таков, мне надобно. Ну что, хорошие мои, дать вам водицы испить, али рановато еще? Может, сена пока пожуете?
Последняя фраза относилась, естественно к лошадям.
Дожидаться обеда Зализа не стал, и даже в избу не вошел — а то железо отпотеет, ходи потом весь день в ледяных цыпочках. Он лишь выждал немного времени для отдыха коням, напоил, покормил, а затем потребовал, чтобы только-только начавшего ходить Хомяка посадили на заводного коня — сам он даже ноги до стремени поднять не мог. Вскоре оба всадника выехали за ворота, бодрым галопом пересекли Кауштин луг и скрылись в лесу.
