Его ценили все, особенно наш механик Николай Иванович Лукьянов, который имел богатый опыт в технических делах. Он был участником боев на озере Хасан, потом испытателем боевых машин на военном заводе, так что повидал всякого и знал почти все марки машин и танков. На слух определял неисправность внутри двигателя – как доктор. Его и прозвали «доктором железных наук». Его похвала в адрес зампотеха была высокой наградой, она стоила многого. Так вот, от зампотеха мы узнали, что машины с боеприпасами идут к нам и вот-вот должны быть, а остальные самоходки нашей батареи заняли огневые позиции на другом участке, левее нас. Именно в этом лесу, где мы считали, что там никого нет. Это нас, конечно, обрадовало и добавило уверенности. Он же нам сообщил, что позади нас метрах в двухстах занимают огневые позиции артиллеристы. Их задача – прикрывать нас и, особенно, дорогу, идущую по краю леса из города.
Началось мучительное время ожидания. Не верилось, что немцы, вопреки здравому смыслу, начнут свое безнадежное положение исправлять вот так. Бросят на прорыв, на верную гибель своих солдат. Мы же все равно не пропустим. Нам уже было известно, что на предложение нашего командования сложить оружие и сдаться в плен гитлеровцы ответили решительным отказом.
Спать никому не хотелось, да и не уснешь. Уж какой тут сон.
Напряжение нарастало. Внутри было все натянуто, как будто приготовился к прыжку. Во всяком случае, я описываю свои ощущения, свое восприятие изготовки к бою, но я думаю, что у моих товарищей состояние было такое же. Я это понимал и чувствовал, что надо как-то расслабиться, надо думать о чем-то другом, тогда не будет такой напряженности и будешь чувствовать себя свободнее.
Справа от нас метрах в пятидесяти самоходка нашего неизменного соседа старшего лейтенанта Тимакова, где наводчиком мой земляк Валентин Моисеев. Я подумал – как там у них? Наверное, не думают о левом соседе, знают, что мы слева, и, конечно, надеются на нас. Я попытался увидеть их самоходку, но за грудой развалин в темноте не было видно, только так интуитивно можно догадаться, где они избрали себе огневую позицию.
Наблюдая вперед и влево, я постоянно старался думать о чем-то другом, отвлеченном. Чтобы не думать о предстоящем бое, но, когда грянет первый выстрел, выполнять свои обязанности спокойно и уверенно, без суеты.
Почему-то на ум пришла моя короткая жизнь. Я подумал о том, что еще фактически не жил и ничего еще не сделал. Сразу из детства в солдатскую шинель. Юность окунулась в войну. Нам бы учиться да учиться, а судьба распорядилась так, что вот приходится стоять у прицела пушки, лежать за пулеметом и смотреть через прицел смерти в глаза. Приходится учиться не тому, чему бы следовало в эти юные годы.
Ведь война это временное, а наша жизнь совсем другое, нечто более значительное и прекрасное. А может, это и есть то самое, что понадобится на всю жизнь? А? Ведь без этого «ремесла» – умения защищать себя, свой дом, свою Родину – невозможно сегодня жить. Да, мы учимся этому мастерству по ходу нашей жизни, учимся в боях, а за каждый урок приходится расплачиваться кровью и самой жизнью. Такова школа жизни – война.
Только вчера в бою мы получили повреждение. Снаряд разорвался возле самой самоходки, и левую гусеницу повредило. Несколько траков исковеркало, и их надо было срочно заменить. Бой прошел дальше на запад, а мы остались на месте, возле одинокого фольварка, и занялись ремонтом. Своих запасных траков нам не хватало, и все тот же вездесущий Павлик, подскочив на какой-то трофейной машине, сказал, что через час, самое большее полтора, траки будут доставлены, и, как метеор, скрылся за холмом.
В доме оказалась польская семья. Они на наших глазах вылезали из подвала, который находился рядом с домом в сарае. Пока шел бой, они прятались там. Муж, жена и шестеро детей. Не знаю, все ли дети были им родные, но они были сильно похожи друг на друга. Старшей девочке лет двенадцать, а младшему мальчишке – чуть больше трех.
Дети были почти погодки. Просто невероятно, как эти простые поляки решились на такое трудное дело в страшные годы фашистской оккупации. Нет, это просто мужество с их стороны. Мы смотрели на эту лестницу из ребят, и каждый из нас думал – какая же беднота! Одеты они были очень плохо, а для зимнего времени еще и довольно легко. Да, жизнь их не баловала. Жили в маленьком домике, в котором даже полов не было. Мебель в доме была самая простая: стол, несколько скамеек и что-то вроде кровати. Нары не нары, настил из досок, закиданных разной рухлядью, которая, по всей вероятности, служила детям постельными принадлежностями. Одним словом – голь перекатная.
Больно было смотреть на эту семью, доведенную до такой нищенской жизни. Но что больше всего меня удивило, когда мы узнали, что хозяйку звали пани Зося. Ну и «пани», подумал я. Ведь в моем сознании слово «пан» или «пани» ассоциировалось с понятием «господин». Уже потом, когда я стал лучше понимать польский язык, я смеялся над собой, какой же я был несведущий в таких, казалось бы, простых вопросах.
Да и откуда я мог знать польский язык, польские обычаи и формы обращения людей к друг другу? Я знал твердо, что пан – значит, богач, кулак, мироед и вообще заклятый враг простого рабочего люда. Но жизнь учила всему. Пани Зося оказалась простой и хорошей женщиной. Пока мы возились возле машины и ремонтировали гусеницу, она времени даром не теряла. Наварила вкусной рассыпчатой картошки и через своего мужа, тоже пана, пана Яцека, пригласила нас кушать.
Мы были тронуты ее вниманием и душевной щедростью. Отказаться от такой еды было невозможно. Я тогда подумал: сами живут впроголодь, а вот о нас подумали. Мы давно уже не ели, а кухня неизвестно когда нас найдет. Так что предложение было своевременным. В свою очередь, мы в долгу не остались и поделились своими запасами.
Мимо нас двигались на запад наступающие подразделения второго эшелона и тылы. Наступление шло полным ходом, а мы сидели в польском домике и уплетали вкусную горячую картошку со свиной тушенкой из нашего НЗ.
Увлеченные едой, мы не заметили, как дети потихоньку обступили нас и с интересом рассматривали диковинных русских солдат. Самая маленькая девочка подошла ко мне вплотную. Заметив ее, я полез в карман и достал ей кусок сахара, чуть побольше ее кулака. Вначале она не хотела брать, как-то сжалась и сделала шаг назад, но, увидев мое улыбающееся лицо и ощутив поддержку своей матери, робко протянула худенькую ручонку и взяла. Понюхала, а потом лизнула сахар и, сделав удивленную гримаску, начала лизать его с жадностью. Сахар пришелся по душе. Полизав немного, она передала кусок рядом стоящему братишке, который с жадностью смотрел на нее. Он был чуть постарше, но худенький и ростом поменьше. Только глаза бегали и были озорнее. Осмелев, девочка меня что-то спросила, но я не понял.
Я вопросительно посмотрел на девочку. Тогда она обратилась к отцу, сидевшему рядом на скамейке, и указательным пальцем показала на меня. Он смущенно улыбнулся и, мешая польские и украинские слова, объяснил нам смысл ее вопроса. На наш разговор уже обратили внимание все члены экипажа. А вопрос был совсем не детский. Она спросила: не большевик ли я? К этому времени я уже подал заявление о вступлении в партию и поэтому сразу ответил ей кивком. Получив ответ на свой вопрос, она отошла от меня поближе к матери, но продолжала смотреть с интересом.
