Да, может, и не это было главным.
В те переломные годы, что провел я за школьным столом, предаваясь наукам, многое изменилось не только в характере вооружения дальнебомбардировочной авиации, но и в содержании боевой готовности, в особенностях применения оружия да и в принципах летного обучения.
Та машина, что покрупнее, «Ту-95», хоть и всем была хороша, все-таки ей еще не мешало полетать, не отрываясь слишком далеко от своих аэродромов, но Александр Игнатьевич потянул ее, ведя за собой самых крепких спутников, на север, в высокие широты Арктики, на полюс и крайние восточные меридианы. В таких полетах лучше всего выявлялись выносливость и надежность всего организма машины, каждой ее клетки. Да и не экзотика полярных просторов торопила туда беспокойную командирскую душу — дивизия становилась на боевое дежурство, а главным ее оперативным направлением был север, путь через полюс.
Перед отъездом в академию, как и предписывал приказ, Молодчий сдал дивизию мне. Нужно было вести дело дальше. На таких кораблях это была пока единственная дивизия, и опыт тут накапливался с нуля. Ядро руководящего летного состава сколотилось крепким.
Предстояло подтянуть остальных и выходить на оперативную арену уже не одиночными экипажами, а в боевых порядках полков, и все туда же — на полюс, за полюс, вдоль побережий, окаймлявших материки обоих полушарий, отрабатывать маневры, взаимодействие с ПВО, морским флотом и боевое применение в удаленных районах. Все это закладывалось в планы боевой и оперативной подготовки, но было интересным, даже захватывающим и само по себе.
С легким сердцем летать бы на этих прекрасных машинах, не знавших границ просторам своего полета, если бы не этот чертов быт, одна мысль о котором мраком обволакивала сознание и душу, как только шасси касались бетона. Очень трудную ношу вынес на своих плечах Молодчий, комплектуя дивизию в ходе стройки аэродрома, но и мне досталось лиха невпроворот. Среди всех задач и планов, что шли к нам сверху, «презренный» быт и сбоку притороченная к нему культура в больших делах всегда занимали последнее место. Приоритеты при строительстве аэродромов выдерживались все на тех же давно устоявшихся принципах: сначала — взлетно-посадочная полоса с ее минимальными атрибутами, затем — посадка полка, а то и дивизии, и доклад «наверх» о готовности к выполнению боевых задач. А уж там дома, дороги, магазины, школы, клубы — это все потом, врастяжку на многие изнуряющие годы. Мы этот «передовой опыт» навязывали даже «братьям по оружию» из европейских соцстран, но те, к нашему удивлению, никак не могли взять в толк его «достоинства» и все, «несмышленые», делали у себя дома наоборот: строили дороги, дома, подводили свет и воду и уж потом выкладывали аэродром и сажали самолеты.
Гора гарнизонных проблем, свалившихся на меня, казалась несокрушимой. Не справиться бы с нею, да были рядом крепкие и опытные в житейских делах люди, и нам кое-что удавалось продвигать. Вот потихоньку, один за другим, без разрывов, стали подрастать новые дома. Радоваться бы, а я ну никак не чувствовал облегчения, снижения проблем. Убогие и ветхие, давно отжившие свой век, списанные с баланса деревянные бараки все еще служили «жилым фондом», а деревенские хаты по-прежнему переполнялись офицерскими семьями. Кажется, не было вечера, когда бы меня не атаковали несчастные женщины, умоляя хотя бы пообещать им квартиру в следующем, на выходе, доме. Начальник штаба Виктор Григорьевич Погорецкий дотянул, наконец, до завершения постройку нового здания для штаба, взамен той ужасной аэродромной развалюхи, что чудом сохранилась еще с довоенных времен и стала его первым пристанищем. Тянулся вверх и Дом офицеров. Окружные строители почти панически побаивались появления на стройке начальника политотдела Геннадия Георгиевича Соколова — человека настойчивого, с крепким характером. Каждый срыв рабочего графика дорого обходился прорабам. Несмотря на свою запрограммированную казенной догматикой профессию, Геннадий Георгиевич обладал в отличие от собратьев по ремеслу довольно свободным, если не сказать независимым, мышлением и отличался резкими суждениями по, казалось бы, общепринятым взглядам, чем страшно раздражал деятелей старших политорганов, искавших повод спихнуть его с должности, а не найдя — свалили просто так, списав в запас. Впрочем, причины были. Соколов явно превосходил, не маскируясь дурью, своих ближайших иерархов и умом, и эрудицией. Мне заступиться за него не удалось: слишком мощные, московского калибра силы были подключены в атаку на Соколова корпусными политотдельцами. Но это случилось позже.
А Дом офицеров был, наконец, открыт. Чудный праздник пришел к нам в тот вечер! В свете люстр, в звуках оркестра наши офицеры и их подруги явились взору друг друга неотразимо прекрасными, нарядными и даже элегантными в манере держаться. По крайней мере я видел их именно такими. Куда слетела серость их одежд, унылость фигур, скорбная тусклость лиц! С той минуты этот дом, в свободные от полетов вечера, стал привычным местом офицерского отдыха и развлечений. Чуть ли не каждый день в уютном и вместительном зале шли новые кинофильмы и совсем нередко на сцене появлялись киевские, а то и московские концертные и даже театральные группы.
Да только тянул освещение нашего клуба все тот же изнемогавший под тяжестью лет и запредельных перегрузок дизельный движок, нет-нет да и прерывая кино или в разгар концерта погружая зал в темноту. Куда мы ни бросались с этой бедой, нам даже не обещали помочь. Но надежда была еще жива.
Первым секретарем Киевского обкома партии в то время был Петр Ефимович Шелест. Мне очень нравился этот дельный и умелый руководитель, человек с чуткой и доброй душой. Чувствовал, и он ко мне хорошо относится. Когда Шелест появлялся в районе, всегда просил заглянуть к нему. Не раз я его приглашал в гарнизон, и он охотно приезжал, бывал на аэродроме, забирался в кабины наших гигантов. Видимо, приятно было ему, авиационному инженеру по образованию, окунуться на время в среду, которую в юности хотел он избрать своей судьбою, но от которой отлучили его непредвиденные обстоятельства политической жизни. Встречался он в непринужденной беседе и с офицерами там же, на стоянках, а однажды и в нашем, тогда еще дощатом клубе. Беды наши Петр Ефимович знал хорошо и помогал чем мог, но в этот раз, к чему я давно прицеливался, а Соколов, пожалуй, и того раньше, удалось его подбить на капитальный расход — строительство электролинии от киевской магистральной сети. Он подумал, стоя на сцене перед полным залом, поколебался (дело-то непростое — лишние ресурсы на поверхности не плавают) и все-таки дал твердое слово — ток будет, точно так же, как и мы пообещали ему, как он и просил, все опоры на тридцатикилометровой ветке врыть в землю нашими силами.
Никто не нарушил своих обязательств. И однажды, спустя лето, монтажники назвали мне день и час, когда городок навсегда будет включен в киевскую сеть.
В тот вечер в новом Доме офицеров шел эстрадный концерт. Я был в зале и тревожно посматривал на часы. Приближалась та вожделенная минута, черта во времени, когда должно произойти грандиозное, пусть всего лишь в масштабах гарнизона, многими годами выстраданное свершение.
Все шло по графику. В условленную минуту свет погас. И сразу же послышался знакомый ропот, зал загудел, по рядам прокатился шум недовольства, на полуслове-полуноте оборвались звуки концерта. Мой крепкий голос все знали хорошо, и, когда в кромешной тьме я громко произнес, преодолев клокотавший гул: «Товарищи!» — наступила тишина.
