Однако обвинение в государственной измене известного непримиримого борца с османами насторожило даже сторонников Матиаша Корвина — папа Пий II направил своего представителя Николаса Модрусса выяснить, что произошло.
К приезду представителя римской курии изворотливый король позаботился подготовить новые обвинения, уже не требующие признательных показаний от обвиняемого. Посланнику продемонстрировали анонимное письмо, обвинявшее Дракулу в жестоком обращении с населением Венгерской империи, — в тот период Валахия являлась частью Венгрии.
Текст был состряпан наспех — содержал названия несуществующих населенных пунктов, а указанное в нем количество жертв князя Дракулы совсем уж фантастическое — 20–30 тысяч (!) человек, что существенно превосходило по числу все население этой местности, сами описания казней больше похожи на заимствования из фольклора и включают совсем уж апокрифические истории, наподобие рассказа о том, как кровожадный властелин соизмерял высоту колов с социальным рангом казненных — бояре оказывались посажены на колах выше, чем простолюдины, таким образом, по первому взгляду на место экзекуции можно было судить о социальном положении казненных. Князю приписывалась склонность устраивать обеды на поле боя или в местах массовой казни — якобы вид несчастных, корчащихся в предсмертных муках, улучшал его аппетит. Или популярная история о послах, отказавшихся снять головные уборы, представ пред очи валашского князя. Тот незамедлительно распорядился о наказании — шапки были прибиты к головам ослушников гвоздями. В хрониках и дипломатической переписке времен, предшествующих процессу над опальным валашским князем, отсутствуют какие-либо свидетельства его исключительной жестокости, как не было представлено жалоб на князя с указанием конкретных неправедно пострадавших, с подписями ходатаев, засвидетельствованными надлежащим образом
[82]
.
Словом, свидетельства анонима против валашского князя были впечатляющими, но не убедительными, и тогда Матиаш Корвин решил дискредитировать строптивца, прибегнув к методу, который сегодня охарактеризовали бы как «черный пиар», — он решил дискредитировать своего противника, ославив его человеком, превосходящим в жестокости даже собственных учителей — османских турок. По всей Европе стали распространяться памфлеты под названием «Об одном великом изверге», изначально изданные на немецком языке, и сочинение придворного поэта венгерского короля Михаэля Бехайма. Брошюры представляли собой рассказы, живописавшие зверства князя Дракулы, и сопровождались эффектными гравюрами. Для Европы, где книга, написанная на живом национальном языке и напечатанная типографским образом, только начинала завоевывать место в культурной жизни, это был новый и неожиданный ход.
Но памфлеты мало повлияли на сложные отношения рассорившихся союзников и католического престола. Принято считать, что римский понтифик, обеспокоенный военными и политическими успехами османов на южных окраинах Европы, способствовал оправданию валашского князя и его освобождению. Именно Владу Дракуле было доверено возглавить христианское войско. За свободу и власть князю пришлось платить дорогую цену — его вынудили принять католичество и взять в жены кузину короля Матиаша II. Летом 1476 года Дракула — в качестве одного из командующих венгерской армии — выступил в поход на занятую османами Валахию, вытеснил турецкие войска и 26 ноября 1476 года вернул себе княжеский престол.
Но тайные враги не дали князю насладиться плодами победы — единой версии последовавших событий не существует, но известно, что в войске вспыхнули беспорядки, мятежникам удалось убить и обезглавить непокорного князя. Страх врагов перед легендарным воином из ордена Дракона был велик — его тело расчленили и разбросали по округе, словно опасаясь, что князь воскреснет и отомстит изменникам. Голову же передали турецкому султану, который демонстрировал зловещий дар на одной из площадей Константинополя, пока родные Дракулы собирали нужную сумму, чтобы выкупить голову своего героя и захоронить в усыпальнице, построенной гордым князем еще при жизни на территории монастыря Снагов.
Пока на самой границе христианской Европы разворачивались эти трагические события, сочинения «О великом изверге» зажили собственной жизнью — кровавая тень, которую обрел Влад Цепеш благодаря растиражированному навету, пережила и короля Матиаша, и княжество Валахию, и даже казавшуюся незыблемой Османскую империю. Едва появившись из-под печатного станка, памфлеты пользовались огромным успехом у неискушенных читателей. Их содержание охотно пересказывали друг другу, изменяя и дополняя, скоро молва приписала злодею и традиционные, можно сказать «архетипические» зверства, в том числе ритуальный каннибализм — якобы князь Цепеш вырывал и поедал сердца своих поверженных врагов и пил свежую кровь казненных…
Валахия казалась жителям европейских столиц такой же далекой и загадочной, как сказочное царство пресвитера Иоанна, и рассказы о кровавом князе Дракуле естественным образом превратились в часть городского фольклора, пользующуюся огромной популярностью. Надо полагать, чтиво и истории подобного рода заменяли привычным к зрелищу пыток и казней обывателям XV века и прессу со скандальными сенсациями, и комиксы, и бульварную литературу, и в особенности кинематограф с популярнейшим жанром фильмов ужасов.
Стоп-кадр: «Дракула Брема Стокера». Эта встреча была предопределена заранее, как движение созвездий по небесной сфере: классический роман и культовый режиссер соединились, чтобы создать шедевр. В 1992 году по экранам триумфально прошествовала картина Фрэнсиса Форда Копполы «Дракула Брема Стокера». Сорокамиллионный бюджет, актерская элита Голливуда — Энтони Хопкинс, Вайнона Райдер, Гари Олдмен, Киану Ривз — в главных ролях, безупречная работа стилистов, художников по костюмам, звуковое оформление — отмеченные «Оскарами» — вызвали восторг профессиональных кинокритиков и членов Киноакадемии. Фильм Копполы больше, чем стильная экранизация, — он вдохнул в текст объемную и полную жизнь, и зрители сразу же оценили это, потянувшись в кинозалы. Для постмодернистской ленты, отягченной множеством аллюзий, на первый взгляд чрезмерно интеллектуальной для массового зрителя, касса оказалась впечатляющей. «Дракула Форда Копполы» стал наглядной энциклопедией вампирского образа мышления, жизни и стиля, фильм задал стандарт поведения для целого поколения «готов» так же, как раньше киносага о «Крестном отце» задала стандарт «образцового гангстерского этикета» целому поколению мафиози даже за пределами США.
Но для того чтобы кинематограф довершил торжество князя Дракулы над конкурентами и утвердил его в статусе «самого притягательного злодея всех времен и народов», образ вампира, известный из народных поверий и легенд, должен был подвергнуться существенной трансформации, за которую взялись литераторы-романтики.
Кровные братья: вампир и джентльмен
На рубеже XVIII–XIX веков взялись спасти от «железной поступи прогресса» бесценное наследие предков — собирать фольклорные сказания, мифы, легенды и сказки. Лишь молодые литераторы, еще не изжившие идеализма, переживали некоторое разочарование: почерпнутые от деревенских кормилиц и кабацких певцов истории были наделены некоторым обаянием, но при ближайшем рассмотрении оказывались грубы, неотесанны и примитивны, как деревянные башмаки самих рассказчиков! Чтобы быть представленными образованной публике, этим произведениям требовалась литературная обработка — иногда настолько глубокая, что зыбкая грань между изначальным источником и фантазией автора абсолютно стиралась. Случалось и так, что подражание или даже ловкая литературная подделка получали куда больший общественный резонанс, чем подлинное открытие этнографов. Так произошло с поэмой Проспера Мериме «Гузла» («Гусли»). Изданная в 1827 году книга состояла из двадцати девяти баллад в прозе, сочиненных самим Мериме и воспевавших величие и героизм народа, отстаивавшего свою свободу от иноземных поработителей. Добавив к ним поэтический перевод сербской народной песни, Мериме объявил книгу собственного сочинения сборником произведений сербского фольклора. Мистификация увенчалась блестящим успехом. Даже такие знатоки славистики, как Пушкин и Мицкевич, приняли «Гузлы» за творение славянской народной культуры — Мицкевич перевел на польский балладу «Морлак в Венеции», а Пушкин включил переработку одиннадцати стихотворений из «Гузлы» в цикл «Песни западных славян»
[83]
.
