Я быстро выздоравливал. Музицировал с певцом и виолончелистом и шутил с медицинской сестрой. Но ночью спал плохо. Нервное напряжение не давало покоя. Волнение, сомнения и надежды, связанные с возвращением домой, терзали меня. Тем более что мне уже не давали морфия.
Я вставал и отправлялся бродить по темным коридорам госпиталя. Ночная сестра как-то встретила меня и проводила в свою комнату. Время от времени она выходила, шла по палатам, прислушиваясь к стонам солдат, приносила медикаменты и возвращалась ко мне. Мы беседовали всю ночь. Я говорил мало. А от нее узнал о трагедии на войне одной санитарки.
Ни одна женщина, даже ни одна проститутка, не испытывала столь бесстыдного обращения, как вели себя с санитарками солдаты на войне. Мало того, что ей приходилось иметь дело с беспомощными, кровоточащими, гноящимися телами людей, о которых она заботилась, ей приходилось испытывать еще и душевные муки. Она вела жизнь среди ран, гноя, болей и экскрементов. А встречаясь с солдатами на позициях, вынуждена была терпеть их бесконечные приставания. Сестра была первой и единственной женщиной, с которой они встречались спустя долгое время, Поэтому она видела перед собой только безликую и бесполую массу в форменных одеждах. Как только солдаты выздоравливали, они становились для нее животными, жаждавшими ее тела. Сестра страдала, глядя в глаза этих солдат, которые следовали за ней повсюду, наблюдали за ее походкой, мысленно раздевали ее. Когда они страдали от боли, то видели только ее заботливые руки и ловили каждое ласковое слово. Медсестра дарила им доверие, помогала, как могла, смеялась вместе с ними, и пациент выздоравливал. Состояние его улучшалось. И он постепенно терял чувство благодарности. Да сестра и не требовала этого от него. Но тут начинались двусмысленные шутки, попытки к сближению, непристойности. Сестра продолжала смеяться вместе с ними, хотела помочь этим суровым людям обрести себя, но они уже не знали границ. Животное чувство оказывалось сильнее. Они требовали, чтобы сестра вела себя как женщина, а она оставалась по-прежнему санитаркой. И теперь уже солдаты злоупотребляли ее товарищеским отношением с ними. Ни юмор, ни повеление сердца здесь уже не помогали. Грязные отношения набирали силу и, не получая ответа, переходили в ненависть. Добыча ускользала от них, и им оставалось только упражняться в пошлых речах.
Я сам был этому свидетель. Однако сестра рассказывала, что некоторые санитарки не выдерживали и начинали вести себя так же, как и эти мужчины. В конечном итоге они становились проституткам. Они никого не любили, их просто брал самец, животное, которое они выбирали из серой массы для себя. Сегодня они получали один какой-то экземпляр на выбор, а завтра другой. Эти проститутки с трудом, но все же как-то терпели.
Были санитарки, которые обращались с солдатами только как с невоспитанными детьми, с тем скепсисом матерей, которые смиряются со своими неразумными чадами, или вели себя как монахини, которые выполняли свою работу из сострадания и не спрашивая, ради Иисуса, о какой-либо плате. Были такие, которые отвергали притязания, а некоторые просто боялись солдат. Надо также заметить, что большинство сестер и санитарок были молоды.
Медсестра, рассказывая мне все это, гладила мои волосы. Но я старался не смотреть на нее. И она продолжала говорить дальше своим слабым голосом.
Женщинам на войне было тяжелее всего. Они чувствовали себя женщинами, хотели оставаться ими, хотя и выполняли поистине мужскую работу. Но ведь они также хотели любить, сочетаться браком, иметь детей от одного-единственного мужчины. А здесь тысячи солдат уверяли их в своей любви. И они уже не верили больше в любовь. Массы людей задавили отдельные личности, одиночки потеряли свое значение. И женщине казалось, что все мужчины на одно лицо. Никаких исключений, никаких серьезных чувств от своих пациентов они уже не ждали, не верили ни в какое искреннее движение сердца. Иногда что-то просыпалось в них, они становились нежными и ласковыми, но затем убеждались, что перед ними не любящие существа, а похотливые животные. Они чувствовали в каждом слове этих солдат скрытую жадность, в каждом вздохе только фальшивые стоны. Таким образом, они делали для себя критические выводы и не находили в сердцах солдат никакого отклика. И чувствовали, что в этом мире никто не ценит их девственности. Вероятно, они цеплялись еще за аристократическую маску госпитального врача. Но если они и мечтали о дорогом часе свидания с ним, то в конце концов испугались бы. Маска быстро слетела бы с его лица, а разочарование девушки стало бы еще более горьким.
Я не отвечал ей. Моя зародившаяся было любовь к этой ночной медсестре сразу же погасла после этих ее признаний. Я не был уверен, что она могла бы исключить меня из этой массы похотливых самцов.
Итак, девушки и женщины на войне теряли все, что было им дорого и ценно. Их жизнь теряла смысл, когда они убеждались, что все их искренние чувства сталкивались с обманом или гасли перед страхом, который внушали им лица противоположного пола. Не было никого, кого не затронула бы эта война.
Я ехал далее в Нойбранденбург. Так проходило мое возвращение домой. Все лето я наслаждался свободой, много читал и писал. После моего увольнения по болезни получил отпуск и остался дома. Но меня не оставляла мысль о возможной в ближайшее время третьей отправке на восток. До тех пор пока война продолжалась, надо мной по-прежнему нависла неизвестность, новая возможность оказаться наедине со смертью. Ничто не заканчивалось, пока я получил лишь передышку, но она делала мою жизнь еще тяжелее. Все пути вели в ночь.
ЛИТОВСКИЙ ЛАНДШАФТ.
Война продолжалась, и моему паломничеству еще не пришел конец. Я вновь отправился в мое русское путешествие и не снимал с себя маску солдата. Каждое возвращение домой было для меня подарком, как если бы я на время сумел избежать большой опасности. Мое пребывание на родине было только отсрочкой, последним обедом приговоренного к смерти. Россия не отпускала меня.
Я снова ехал навстречу зиме и в центр этой войны. Медленно, но верно приближался к Ржеву, ибо так хотела моя звезда. Я уже испытал ад зимней войны, и моя новая поездка заставила меня вновь надеть старую маску. Менялись роли, но в своем существе я так и не стал ни мудрецом, ни монахом.
Бог по-прежнему был для меня чужим. Я искал его только при самой срочной необходимости, но не руководствовался ненавистью, презрением и даже любовью. Таким образом, моя участь вела меня к той границе, где поджидали опасности, близость смерти и боль. Но в то же время это обновляло мою душу. Снова и снова начало и конец моего паломничества привели меня к тому месту, где начиналась и кончалась жизнь…
Варшава. Мы ждали приказа к маршу. Дни и ночи проходили в безделье среди чужих людей и в чужой стране.
Мы неторопливо прогуливались по улицам. Парки и роскошные здания соседствовали с маленькими угловатыми переулками, казармами и руинами. Универсальные магазины, простые и богатые церкви с золотыми шпилями перемежались с покосившимися домами, крохотными тавернами, трактирами, кофейнями и обителями старьевщиков. На витринах рядом с мишурой лежали ценные украшения. Нищие, чистильщики обуви и солдаты плотной толпой передвигались по улицам. Стройные красивые женщины, лица которых знали косметику, и ухоженные девушки часто встречались нам на пути. Вечером мы посещали варьете или трактиры. Там мы вдыхали атмосферу и колдовство большого города. Страстные танцовщицы раздевались на сцене и садились к нам на колени в тончайших пеньюарах. Мы пили сладкие вина, слушали захватывающую музыку, наблюдали за богатыми, элегантными, настроенными на мирный лад гостями и легче познавали душу народа, чем в сверкающем кабаре среди презрительных декадентов или игроков в карты, сидящих среди столиков и рассуждающих об искусстве. Мы не понимали польских песен и пародий и чувствовали себя безродными туристами, не имеющими никаких корней, попутчиками в этом современном мире. Когда мы возвращались домой, девушки и женщины предлагали нам свои услуги буквально за кусок хлеба. И наши любовные приключения составляли смысл этого отдыха, подаренного нам перед войной.
