Гусев прервал разговор, налил себе полстакана, залпом выпил. Странно, но он не опьянел, по крайней мере, говорил рассудительно, спокойно, с горечью и обидой, но вполне вразумительно, не путаясь.
Он закусил малосольным огурцом и продолжил:
— Оказалось, в общем, что Ленка проститутка. Вечером у сквера нашел я ее в толпе таких же шлюх. Юбка короткая, только срамота прикрыта, чулки черные, туфли на высоком каблуке, майка такая, что груди чуть не наружу, накрашена как кукла. Тьфу!.. Хотел подойти, не успел. Джип рядом остановился, Ленка моя в эту тачку села, и мне только красные огни поморгали. Пошел я на съемную хату. Старушка пустила, муж все-таки. А под утро заявилась и женушка. Поддатая, растрепанная. Меня увидела и окаменела. А я сорвался. Ни слова не говоря, кулаком в рожу, следом в живот, по ребрам. Потом ногами. Метелил по-страшному. Пришел в себя, лежит Ленка вся окровавленная, а старушка по телефону в полицию звонит. Ушел я на вокзал, на электричке до района доехал, откуда знакомый подвез. Дома нажрался и стал ждать, когда полиция нагрянет, заберет. Думал, убил Ленку. Но никто не приехал, не пришел. А ближе к выходным, то ли в четверг, то ли в пятницу, заявилась моя ненаглядная. Больная, в синяках. Под вечер на такси приехала, чтобы соседи не видели. Упала мне в ноги. Прости, мол, Коля, в долги влезла, заставили отрабатывать. Всего неделю. Еще чего-то базарила. Выгнал я ее. В сарае ночевала. Сын Вовка к ней ушел. Днем она тоже там сидела. Потом Вовка пришел, кричал, за что, дескать, я мать из дома выгнал. А как объяснить, Рома? Правду-то пацану не скажешь. Пошел, привел ее. Сам ушел с Федюней малахольным, помнишь такого?
Николаев кивнул:
— Помню.
— Вот с ним ночь и пробухал, потом вернулся. Ленка тише воды ниже травы, а на скамье в сенях вещи собраны. Не достойная я тебе, Коля, говорит, поеду к родителям. Я, ладно, мол, что было, то было, забудем. Она ко мне. Мне же до нее дотронуться противно. Только когда выпил, в постель с ней лег. Так и закончилась та история. А через неделю сам в Москву поехал да на работу устроился. Скажешь, слабак я? Тряпка?
Николаев отрицательно покачал головой:
— Нет, Коля, не скажу. Видно, что любишь ты Ленку, раз простил. Ну а если так, то и говорить не о чем.
— А знаешь, как на душе хреново бывает, когда вспомню?
— Представляю.
— Не можешь ты ничего представить, Рома. Это пережить надо.
— Возможно, ты прав, но сейчас-то отношения в семье хоть немного наладились?
— Черт его знает. Ленка держит себя так, будто ничего и не было, молчит, когда я по пьянке напомню ей о той работе.
— Зачем напоминаешь?
— Говорю же, по пьянке. Это не я делаю, а водка.
— Не надо, Коля. Раз уж простил, то молчи. Мужик должен слово держать.
— Пытаюсь. Может, время надо, чтобы забыть?
— И время, конечно, но самое главное, ты сам постарайся забыть. Тяжело, да, но иначе семья долго не продержится. Разлетится как карточный домик. Всем от этого хуже будет. Особенно Вовке.
— Понятное дело. Мы что, уже целый час с тобой базарим?
Николаев посмотрел на часы и ответил:
— Почти, а что?
Гусев кивнул на окно:
— Петрович идет. Быстро же время пролетело.
— Да, уже пятый час.
— Да ты что?
— Так оно и есть.
— А у нас ни в одном глазу. Наливай, Рома, черт с ней, с семейной моей бестолковой жизнью, сегодня твой день. Приезд отмечаем. Веселиться будем.
— Получится?
— А чего? Гармонь принесу, выпьем, споем. Катька придет, она певунья еще та, да и тетка Марина тоже раньше в хоре самодеятельности пела.
Николаев улыбнулся:
— Помню, как этот хор на Первомай выступал. Мы тогда классе в третьем-четвертом были.
— Вот и посидим. Рома, Петрович говорил, будто тебя по ранению уволили, да?
— Если быть точным, Коля, то по состоянию здоровья.
— Но ранен-то был?
— Был.
— И где ж тебя зацепило?
— Догадайся с трех раз.
— На Кавказе?
— Точно. Но не будем об этом. Служба в прошлом, впереди гражданка. Думал, сниму форму и заживу легко, свободно, а оказывается, на гражданке не все так просто.
— Это в армии, Рома, просто, а на гражданке не сахар. Ладно, все, хорош.
В комнату вошел Петрович и спросил:
— Наговорились? Или мне на крыльце обождать?
— Проходи. Чего в сумке-то?
— Марина Викторовна просила передать тебе, Рома, свежие пирожки. Они с Катькой придут, как та вернется с работы. Значит, где-то через час.
— У вас магазин до пяти работает?
— Да в нем и в четыре делать нечего, но Арсений заставляет пахать до семи вечера. А Катька решила сегодня короткий день сделать. Уж очень ей, видно, не терпится посмотреть на тебя, Рома.
— Я тоже хочу встретиться. Помню, классе в девятом я ухаживать за ней пытался, да только не смотрела на меня Катя.
— Дура была, малолетка. Встретитесь, если этот крысеныш Арсений не заявится. А он может приехать.
— Как приедет, так и уедет, — проговорил Николаев.
— А вот этого не надо, Рома. С такими козлами лучше не связываться. Себе дороже выйдет. Да и Катьке тоже.
— Знаешь, Петрович, плевать я хотел на твоего Арсения.
— Какой он мой? Я таких моих в гробу видел. Давай-ка еще по сто граммов, а то бабы могут заявиться не через час, а через десять минут. С ними так просто не выпьешь.
— Что-то хреновая у тебя сегодня самогонка, Петрович, — заявил Гусев. — Я уже больше пол-литра в себя влил, а не берет.
— Это у тебя, Коля, состояние такое, что первач не забирает. Но только поначалу. Потом так вдарит, что пополам переломишься. Ты уж поаккуратней.
Петрович налил всем по сто граммов. Мужчины выпили, успели перекурить. Ровно в пять часов в дом вошли Марина Викторовна, жена Петровича, и Екатерина, их дочь.
— Ну, здравствуй, Роман! — Марина Викторовна обняла Николаева.
— Здравствуйте, тетя Марина! Рад вас видеть.
— Красавец, ничего не скажешь, — кокетливо улыбаясь, проговорила Екатерина. — Сразу видно, человек военный, стройный, подтянутый, не пропитой, как некоторые.
— Это ты меня, что ли, имеешь в виду? — спросил Гусев.
— Что ты, Никола! Присутствующих это не касается.
Роман ответил на комплимент:
— Да и ты, Катя, красавица, впрочем, как и всегда.
— Я привлекательна, да, Рома?
— Конечно.
