– Я бы не сказал, что вы очень спокойны.
– Ваше дело думать как хотите… Вы что-то сказали относительно недооценки. Это верная мысль… И как раз она имеет прямое отношение к вашему поведению. Вы недооцениваете меня… Я знаю, что в соседней комнате спрятаны ваши люди. Они есть и во дворе, и на лестнице, и там, где черный ход. Кругом все оцеплено… И, однако, все это чепуха! Когда будет нужно, я спокойно уйду от вас.
– Это уж какая-то мистика, – с улыбкой сказал Иван Васильевич.
– Я не принимаю ваших идей именно потому, что они узки. Материализм убивает всякую фантазию, воображение… Скучное учение.
– А вам нравится обманывать себя даже сознательно?
Лена принесла на подносе два чайника, достала из буфета стаканы, поставила их на стол и начала разливать чай. Все это делалось на глазах у Мальцева.
– Вам покрепче, Григорий Петрович? – спросила она.
– Как всегда.
Иван Васильевич внимательно следил за настроением врага. Он понимал глубокий смысл, который таился за внешними, бьющими на эффект фразами, и поэтому был очень осторожен. Наблюдал он и за девочкой, боясь, что она чем-нибудь себя выдаст. Нет. Все шло прекрасно, и Лена вполне естественно передвинула стаканы с чаем.
– А может быть, вы хотите сначала поесть? – простодушно предложила она. – У меня осталась от обеда овощная тушенка.
– Спасибо. Я сыт, – сухо ответил Мальцев.
– Вот галеты. Я очень их люблю. Они какие-то рассыпчатые!
Мальцев взглянул на девочку и нахмурил брови. Лена говорила таким тоном, словно ничего не понимала. Не понимала, какой опасности случайно избежала. Не понимала, что сейчас происходит в этой комнате, на ее глазах. Что это? Наивность, глупость или громадное, почти невероятное самообладание?
Иван Васильевич взглянул на часы.
– Ну что? – настороженно спросил Мальцев.
– Ничего. Время у нас еще есть. В вашем деле я многого еще не уяснил, – начал Иван Васильевич, беря стакан в руки. – Вот, например, такой вопрос… Вы немец… фон Штаркман. Но ведь вы обрусевший немец. Вы родились и выросли в России, на русских хлебах, среди русской природы. Россия стала для вас родиной…
– Вам непонятно, почему я националист? – со смехом спросил Мальцев. – Вы верите в ассимиляцию? Посмотрите на людей других национальностей. Сколько веков они живут среди вас…
С этими словами Мальцев начал катать горячий стакан между ладонями рук и отхлебывать чай крупными глотками.
Лена не интересовалась темой разговора. Чтобы не выдать своего волнения, она отошла к буфету и стала передвигать посуду с места на место, делая вид, что очень занята. Сейчас должно что-то случиться, но что именно, она плохо представляла.
И это случилось.
Речь Мальцева стала неровной, путаной, он поставил недопитый стакан на стол, провел рукой по лбу.
– Мне что-то нехорошо… голова… – с трудом проговорил он и откинулся на спинку стула.
Иван Васильевич встал. Мальцев пробормотал еще несколько непонятных слов и затих.
– Хорошо. Молодец, Леночка. Я в вас не ошибся, – похвалил Иван Васильевич сильно испуганную девочку и подошел к Тарантулу. – Идите сюда. Сейчас я ему открою рот, а вы осторожно ищите там ампулу. Маленькую такую пилюлю стеклянную. Но только не раздавите ее. Она где-нибудь за щекой.
Сказав это, Иван Васильевич одной рукой взялся за подбородок Тарантула, а другой, упираясь в лоб, попробовал открыть ему рот. Это удалось не сразу. Тарантул судорожно стиснул зубы и в таком виде потерял сознание. Сделав несколько попыток, Иван Васильевич переменил руку. Большим и указательным пальцами он нажал на мышцы под скулами и потянул челюсть вниз. Рот открылся. Оттуда с хрипением стало вырываться дыхание.
– Ну, давайте, Леночка, не бойтесь. Он не укусит. Я держу крепко.
Лена без колебаний залезла пальцем в рот Мальцева.
– Осторожно, не раздавите! – предупредил Иван Васильевич.
– А там ничего нет…
– Смотрите за другой щекой. Поглубже.
– Есть, есть, – прошептала Лена, нащупав пальцем ампулу и перекатывая ее вдоль десен. – Вот она.
Иван Васильевич отпустил челюсти, взял ампулу и усмехнулся.
– Вот с помощью этой штуки он и хотел исчезнуть, испариться. А теперь давайте сигнал и откройте дверь.
Лена сунула кисточку в штепсель и пошла открывать дверь.
Через несколько минут в комнату вошли Бураков и три других помощника. У одного из них был большой узел с одеждой.
– Ну как, товарищ подполковник?
– Все в порядке. Предупредил меня, что у него есть шапка-невидимка… Леночка, идите в свою комнату – мы его переоденем.
– А зачем? – вырвался некстати вопрос у Лены, но Иван Васильевич нашел нужным ответить.
– Зачем? У него в одежде может быть что-нибудь спрятано, зашито или написано невидимыми чернилами. Надо все проверить. Понятно?
– Да.
– Вот мы и захватили с собой обновку для него.
Минут через двадцать Мальцев пришел в себя.
Мутным взглядом он посмотрел на стоящих вокруг него мужчин, затем, почувствовав какое-то стеснение в одежде, поднял руку и взглянул на рукав пиджака. Встретив насмешливый взгляд Ивана Васильевича, он выпрямился в кресле и глубоко вздохнул.
– Что со мной?
– Ничего страшного, – ответил подполковник. – Небольшой обморок.
– Это ваша работа?
– Да. Когда имеешь дело с ученым химиком, приходится и самому заниматься химией.
Только сейчас Тарантул почувствовал, что во рту нет ампулы. Видно было, как он ищет ее языком.
– Как вы… – проговорил он. – Как вы догадались? Откуда?
– Не ломайте напрасно голову, – перебил его Иван Васильевич, – меня предупредил об этом Шарковский. Собирайтесь, пора ехать. Надеюсь, теперь вы не испаритесь.
В ответ на эти слова Мальцев безнадежно опустил голову на грудь. Многолетняя борьба закончилась полным поражением, и он даже не мог умереть по собственному желанию.
35. КОРОБОЧКА
Иван Васильевич вернулся в свой кабинет с головной болью. За двое суток он четыре раза вызывал на допрос фон Штаркмана, устроил ему очную ставку с его подчиненными, неоднократно допрашивал Лынкиса, задержанных на кладбище и на Васильевском острове, но добиться ничего не сумел. Все они словно сговорились, утверждая, что служат в военной разведке и собирали сведения чисто военного характера.
– Перед нами была поставлена одна задача: разведать как можно скорей, сколько и какие части стоят в Ленинграде, не готовится ли на этом участке наступление, – сказал Лынкис на первом же допросе.
