Едва выстрелив по бронепоезду, 3,7-см противотанковое орудие в следующее мгновение само взлетает на воздух. Скрежет стали изуродованного снарядом лафета заглушает предсмертные крики расчета. Нас накрывают огнем пять батарей тяжелых и одна — легких орудий. Позади мы видим сплошное облако пыли. У меня вырывается вздох облегчения. Не видно ни горящих наших танков, ни бронемашин разведки. Проползаю несколько метров вперед и вижу эшелонированную в глубину систему полевых укреплений врага — окопы, траншеи, ходы сообщения, ряды проволочного заграждения. Бронепоезд медленно уходит в направлении Перекопа. В каких-то 50 метрах, не больше, хорошо видны русские пехотинцы в окопах, они щедро поливают нас огнем, не давая отступить. Да, нелегкая ситуация — либо спасаться бегством, либо плен! Но тут над головами у нас проносятся снаряды, и теперь уже русские вжимаются в землю. Мы тоже стараемся использовать любую канавку, любой ровик, каждую складку на местности. Вокруг лежат наши раненые товарищи. Унтершарфюрер Вестфаль лишился руки. Роттенфюрер Штолль лежит в нескольких метрах от меня. Гельмут Бельке не получил ни царапины. Мотоцикл с коляской Штолля исправен. В унисон с пулеметами тарахтит мотор. Бельке что-то кричит Штоллю, указывая на машину, и подбирается к нему. Я же занимаюсь унтерштурмфюрером Рерлем. Но тут помощь уже излишня. Осколком снаряда ему вспороло спину — он хрипло дышит, и я вижу, как вздымается и опадает обнажившийся фрагмент легкого. Гул двигателя мотоцикла возвещает о спасении Штолля — Бельке отвозит раненого в безопасное место. Этот Бельке бесстрашно бросает вызов русским — ради спасения товарищей он идет на верную гибель. Он совершает две ходки за ранеными. На степной траве остается лежать последний наш товарищ. Как и мы, он находится вне простреливаемой зоны, укрывшись за бугорком. Рядовой Г. — призван из резерва, женат, у него двое сыновей. Светлые волосы перепачканы кровью.
— Бросьте вы меня, бросьте… — шепчет он. — Все равно мне крышка…
Я без всякой надежды пытаюсь утешить товарища. То и дело подъезжают мотоциклы забрать оставшихся бойцов. Я неотрывно слежу за Г. — его пальцы сжимают рукоятку пистолета. Он медленно поднимает оружие и нажимает на спуск. Тело, дернувшись, заваливается вперед и замирает. И тут же не успевшие опомниться от ужаса бойцы грузят бездыханное тело Г. на коляску подъехавшего мотоцикла. Несмотря на интенсивный обстрел, мы все добираемся до батальона. Я, не оправившись от пережитого потрясения, рассказываю нашему военврачу доктору Гаттерингу о том, что произошло с нами. Только потом узнаю, что, кроме страшной раны в спину, наш товарищ Г. лишился половых органов. Рерль умирает на руках врача — и здесь медицина оказывается бессильной.
Вместе с батальоном Штиффатера мы занимаем позиции в четырех километрах западнее Преображенского и там дожидаемся прибытия наших пехотных дивизий.
Взвод Бюттнера в 6 часов 50 минут докладывает о том, что Адаманий очищен от неприятеля. Оттуда хорошо обозревается участок южнее Перекопа, включая и Татарский ров. Взвод под командованием фон Б. докладывает о наличии мощной оборонительной линии противника, о проволочных заграждениях, кроме того, об орудиях на неподвижных установках и танках. Полчаса спустя сам убеждаюсь в достоверности представленных мне разведданных. Так что прорыв через перешеек возможен лишь силами нескольких дивизий и мощной артиллерии.
По радио докладываю в штаб 73-й пехотной дивизии, что проведение «дерзких операций» на перешейке не представляется возможным. В подтверждение сказанному отправляю посыльного с детальным донесением о бое и описанием обстановки.
И когда мне ближе к полудню доставляют приказ вновь повторить «дерзкую операцию» на перешейке, я лишаюсь дара речи. Я отказываюсь посылать моих бойцов на верную смерть. Я раздраженно ссылаюсь на свое предыдущее донесение, еще раз обратив внимание на весьма сильно укрепленную линию обороны русских. Штаб дивизии предлагает мне лично явиться к командующему дивизией и доложить обо всем непосредственно ему.
Несколько часов спустя отыскиваю командующего в небольшом селе где-то севернее Каланчака. Принимая во внимание мой отказ выполнить распоряжение штаба, ожидаю грома и молний, и тем сильнее мое удивление, когда командующий генерал Билер тепло приветствует меня и принимает мои доводы.
Вернувшись из штаба дивизии, ввожу в курс полковника Хитцфельда относительно обстановки на участке нашего батальона, после чего веду батальон в Чаплинку, где мне приказано дожидаться дальнейших распоряжений. На пути следования нас неоднократно с бреющего полета обстреливают самолеты противника и его тяжелая артиллерия.
В Чаплинке получаю от Зеппа Дитриха приказ немедленно атаковать противника на среднем перешейке у Заликова, используя, по возможности, эффект внезапности.
Между тем уже 16 часов, и операцию предстоит проводить в темное время суток. Когда я возвращаюсь в расположение батальона, бойцы дожидаются меня, расположившись на технике. Пять минут спустя мы уже едем по вечерней степи. В 17 часов 50 минут минуем колхозное село Владимировку и там попадаем под обстрел противника, ведущего огонь с полуострова «Носорог». Батарея 12,2-см пушек пытается помешать нашему маршу на восток. Я стремлюсь максимально использовать немногие остающиеся светлые часы и проехать как можно больше. Ночь мы проводим в Громовке без каких-либо стычек с противником.
15 сентября в 4 часа 30 минут 2-я рота готова выступить в качестве головного отряда. Горячий кофе дымится в кружках бойцов, пока я обсуждаю данные разведки — высказывания пленных с оберштурмфюрером Шпэтом. Воздушная и наземная разведка сообпцает о хорошо оборудованных оборонительных позициях, полукругом расположенных у железнодорожной станции Заликов. Прорвать такую линию невозможно. Мы не располагаем ни соответствующей численностью личного состава, ни необходимыми вооружениями. Ко всему иному и прочему с воздуха замечены вмонтированные в бетон орудия южнее Заликова, полностью контролирующие узкий проход.
Над степью висит непроглядный туман. Видимость — максимум 20 метров. Туман наталкивает меня на мысль воспользоваться им — под покровом мглы пробраться вплотную, к самым орудиям противника, расположенным южнее прохода, а потом внезапно обрушиться на линию обороны, полукольцом прикрывающую Заликов. Я убежден, что укрепления вблизи воды слабее и что никому и в голову не придет, что моторизованные части способны на подобное безумство, как атаковать укрепленную зону в 200–300 метрах от стационарных орудий.
Туман этот продержится от силы час и рассеется не позднее 7 часов. До этого времени укрепления должны быть взяты.
Я быстро излагаю план головной роте и пожимаю руку оберштурмфюреру Шпэту. Сам Шпэт отправляется вместе с головным взводом. Позади головной роты следуют 8,8-см орудия оберштурмфюрера д-ра Наумана. Между прочим, он уберегает свои орудия с самого Днепра. Задача Наумана: обстрелять бункеры южнее перехода.
В непроницаемой мгле медленно скрываются мотоциклы, БМР, тягачи и орудия. Петер едва слышно чертыхается, когда наша машина окунается в волглое, серое месиво тумана. Мой адъютант, низкорослый, но жилистый оберштурмфюрер Вайзер выскакивает с правой стороны, пытаясь отыскать берег Сивашского залива. Мы должны сейчас ехать по самому краю «Гнилого моря». И хотя мы метрах в 50 от берега, граница берега остается невидимой.
