Быстрым движением Шуйский поймал бредущую по крыльцу кошку, поднял, поднес мордой к своему лицу. Мохнатая охотница за мышами обмякла, ожидая продолжения.
— Убоины хочешь? — спросил ее боярин. — Вижу, что хочешь…
Он занес кошку в трапезную, посадил на стол и пододвинул тарелку с бужениной:
— Ешь!
Потом налил себе еще чарку, выпил, захрустел соленым огурцом.
— Ты представляешь, я, боярин Шуйский, вынужден просить у этого тупого приходского попика Сильвестра и его дружка Адашева, чтобы они позволили мне своих детей боярских для похода собрать! Ну, Адашев ладно, ему хоть брат Данила советы умные дает, а Сильвестр тут причем? Его даже митрополит Макарий по имени не помнит! Хотя, может, и помнит… Дай буженинки кусочек… Дай, а то лопнешь от обжорства. Нет, Зализа ладно, я согласен. Воевода боевой, уже не раз кровушку проливал… Не свою, немецкую… Его в сотоварищах я видеть согласен, хоть и безроден, он как Толбузин. Но Толбузин ехать не хочет никуда, при царе хочет оставаться. А мне, просто чтобы заметили… Надо… Всю Лиффляндию покорить…
Шуйский заметил, что мысли его начинают путаться, и очень обрадовался. Чем сильнее путаются мысли, тем скорее он сможет упасть спать и оставит позади еще один до ужаса скучный день. Поэтому он налил себе еще чарку, торопливо ее проглотил, и пообещал громко чавкающей кошке:
— Толбузина пущу, Зализу пущу. А коли Адашев али Сильвестр появятся: зараз в поруб посажу. Видеть их тупых харь не могу-у-у-у… У-у…
Боярин заметил, что вынужден удерживаться за край стола, дабы не свалиться, обрадовано поднялся и, пробираясь вдоль стены, пошел в опочивальню.
Однако ночь не может быть бесконечной, и ранним утром он снова вышел на крыльцо почти трезвым, злым и нетерпеливым:
— Фатых! День сегодня какой?
— Осьмнадцатое число, барин, — с готовностью откликнулся набирающий воду у колодца татарчонок.
— Лошадей холодной водой не пои, дай согреться! — предупредил хозяин.
— То для бабки Анфисы, — успокоил боярина мальчишка. — Тюрю скотине варить станет.
— Смотри у меня! — Петр Иванович вернулся в дом, поднялся наверх, подошел к сундуку, что стоял в чистой горнице, открыл, поднял на вытянутых руках черкающий сталью бахтерец. Зимой воевать хорошо. Зимой жара ратника до исподнего не раздевает, оставив голым под вражьими стрелами. По холодку можно и поддоспешник хороший, толстый надеть, шапку меховую заместо подшлемника, налатник нарядный. Боярин огладил кривую саблю, после чего резко опустил крышку и уселся на сундук сверху.
Неужели так и доведется в усадьбе, в четырех стенах жизнь провести? Нет, он должен, он обязан победить в Ливонии всех, кто встанет на пути русских ратей. Ибо другого пути показаться царю, выслужиться из родовой немилости у него нет!
Боярин Шуйский подошел к окну, пытаясь разглядеть через тонкие слюдяные пластины происходящее на улице, а потом вдруг решительно махнул рукой:
— Неча сиднем на печи сидеть, да калик перехожих ждать! Пора в путь отправляться.
Он подошел к лестничному пролету, и крикнул вниз:
— Эй вы, там! Антип, Лука, Порфирий! Оглохли?! Коней седлайте! В поход сбираемся.
Петр Шуйский вернулся к сундуку, поднял крышку. Скинул шубу прямо на пол, поверх кинул кафтан, оставшись в одной рубахе из повалоки, достал из сундука темный войлочный поддоспешник надел через голову, застегнул сбоку крючки, покрутил плечами, давая ему возможность осесть по телу, потом снова взялся за бахтерец.
— Звали, барин? — заскочил в горницу запыхавшийся, совершенно седой поджарый мужичок с длинной, но тощей белой бородой. Несмотря на седину, карие глаза его смотрели молодо, да и вокруг глаз старческих морщин еще не появилось.
— Седлай коней, сами в бронь одевайтесь, дворню поднимайте. Выступаем.
— Так… Как же барин? Через неделю сбирались?
— Налатник мне принеси, нет отчего-то в сундуке. И помоги железо одеть.
Холоп помог боярину накинуть шелестящую, ако шелк, стальную броню, застегнул крючки.
— Ты еще здесь, Антип? — рыкнул на него Шуйский. — Я что, ждать вас должен?
— Да, барин, — попятился к лестнице мужичок. — Сейчас заложим.
Однако, как не рычал боярин Петр на своих рабов и крепостных, как не пинал их ногами и не подгонял плетью, воинский обоз смог выползти из ворот усадьбы только далеко за полдень. Чай, не на один день сбирались. Потребно было и шатер походный, ногайский, ханом Абдулой шейбанидским подаренный, с собой уложить, складень свернуть, крупы и убоины взять, курам-петухам многим шеи посворачивать, каждому холопу полную справу воинскую собрать и доспех выдать. И хотя готовились к зимнему походу еще с лета — но в самые последние часы все одно оказалось, что то забыто, это не сделано, и самого необходимого не хватает.
Озлобленный боярин, рвущийся в поход, клял своих подворников и ярыг, обещая спустить шкуры всем до единого, и в конце концов махнул рукой, сказав, что все недостающее купит в городе. Петр Шуйский успокоился только тогда, когда холодный ветер кинул ему в лицо горсть крупянистого снега, попытался забраться под лисий подшлемник, опробовал на прочность под битые нежным кротовьим мехом суконные шаровары и шитые катурлином валенки. Только теперь он ощутил, что поход начался, что долгие дни и, пожалуй, даже годы ожидания остались позади.
Местом для сбора рати боярин назначил древний город Бежецк, стоящий на реке Мологе столько веков, что, верно, превосходил по возрасту даже Бога-сына, если вовсе не был сотворен Господом вместе со всем этим миром. Бежецк не окружали крепостные стены, что позволяло войску спокойно притулиться к окраинам, не тесня жителей, вызывая их недовольство, но и не оставаясь в чистом поле, отделенным от лавок, ярмарки и ладных слободских девок высокой преградой. Вдобавок, в этих древних святых землях стояло огромное множество монастырей, готовых дать путнику приют, накормить и обогреть его, и снарядить в дальнюю дорогу. Видать, потому и не заботился древний городок о своей безопасности что со всех сторон от него возвышались каменные стены и округлые башни богатых монашеских обителей, зачастую имеющих куда больше пушек, припасов пороха и ядер, доспехов и кованных клинков, нежели казенные царские крепости.
Впрочем, боярин Шуйский, желая ощутить себя идущим на рать воином, в господних обителях или теплых слободских домах останавливаться не стал, повелев поставить шатер на заснеженном заливном лугу, один край которого обозначали высокие метелки камышей, а другой — воздевший к небу голые черные ветви густой березняк.
Холопы, недовольно морщась, но не решаясь высказать неудовольствия, вслух, принялись разбирать сани, распрягать лошадей и задавать им с дороги сена, рубить на реке прорубь, а их господин, восседая на белом жеребце злобной туркестанской породы, возвышался над суетящимися людьми, вглядываясь в сторону садящегося за подернутый дымкой горизонт солнца.
