Глава 3. Бегство
Подойдя ближе к большой зале замка, в которой уже третий месяц обитали русские воины, Зализа услышал громкий смех и остановился, прислушиваясь к разговору.
— Ну, я в сторону кувыркнулся, — судя по голосу, историю рассказывал тощий и длинный, как оглобля, боярин Малохин, — и бежать. Он сзади рычит, шумит, гудит. Ну, думаю, все, сейчас задавит… Затопчет, то есть. Но он только сбоку зацепил, и дальше понесся. Я отдышался, смотрю, а сбоку рельсы. То есть, дорожка такая железная, что зверь этот вытаптывает. Там снегом все ровно занесло, сугробы по пояс, что на земле, под лыжами, не разобрать, поезда ходят раз в неделю. Вот я и ухитрился палатку аккурат между путей поставить.
Кауштинские иноземцы снова дружно захохотали.
— И как смотрел этот зверь?
— Страшно смотрел, — оживился Малохин. — Глаза горят так, что дорога на три сотни шагов впереди, как днем светла становится, росту в нем три роста человеческих.
— В холке! — добавил кто-то, и все снова захохотали.
— Вы чего, не верите? — удивился боярин.
— Верим, конечно, — это уже заговорил воевода их, боярин Картышев, Игорь Евгеньевич. — Глаза у него один от другого на две сажени в стороны отстоят, сверху лоб стеклянный, и когда бежит, дымом смрадным над собой дышит. Так? Вот видишь! Да у нас, почитай, каждый зверя этого видел. Тепловоз называется. Правда, больше издалека смотрели. Ему на дороге попадешься — враз на куски раскромсает.
— Неужели правда?
— Да вот те крест.
Зализа, не в силах сдержать широкой усмешки, ждал продолжения.
— Да у нас на севере, на Камчатке… Ну, где чистилище стоит, и огонь от него горит постоянный, землю согревая, — это уже начал врать Миша Архин. Он после выпивки и так опричнику немало чудного наговорил, а на трезвую голову — наверняка втрое напридумывает. — Ну, и на Камчатке, значит, на Лукоморье чукчи живут. Люди такие. Так вот они каженый год на двадцать седьмое ноября помирают, а двадцать четвертого апреля оживают снова. И перед смертью они сносят все товары в обусловленное место, и все местные могут брать, чего захотят, но только платить должны сразу. И чукчи из потустороннего мира за этим следят строго, и коли кто обмануть их пытается, то сразу превращаются в призраков и душат их на месте. А еще есть у нас люди, покрытые шерстью, с собачьими головами и лицом на груди…
— Ты еще хроники Марса перескажи, — не выдержал Картышев и все снова расхохотались. — А вот я истинную правду поведаю. Водится в родных моих местах, на Лиговке, змей семиглавый, ростом с трех слонов, двумя рогами на спине, и весь он мохнатый, как лиса. И шерсть такая же рыжая, только не совсем…
Тут на лестнице послышались шаги и опричник, дабы его не застали на подслушивании вынужден был открыть дверь.
Все сидевшие за столом воины повернулись к нему. Похоже, обед уже давно завершился, но увлеченные разговором люди никак не решались разойтись.
— А верно ли говорят, господин воевода, — поднялся с лавки барон Штаден, — что водится в ваших землях змей семиглавый, ростом с трех слонов, двумя рогами на спине, и весь он мохнатый, как лиса?
— Конечно, водится, — не моргнув глазом, подтвердил Зализа. — Да вот же, у меня шапка мехом из этого змея оторочена!
И он скинул тафью, подбитую мехом коротко стриженной белки.
Кауштинские бояре, стиснув зубы, молчали. Немец недоверчиво косился то на них, то смотрел на тафью. Он явно чувствовал, что тут что-то не так, однако же и доказательство истинности рассказанных историй было налицо.
Барон, бегущий от кровавого произвола, чинимого королем немецкой страны Франции, внезапно пожелавшего всех иноверцев из своих подданных смерти придать, стал единственным развлечением застрявших в зимней Ливонии бояр. Собираясь ступить на службу просвещенному русскому монарху, он со всем тщанием пытался вызнать все возможное о неизвестной Московии, и успел выслушать столько невероятнейших историй, что, верно, подумывал повернуть назад и отдаться на смерть в куда более привычных местах.
— Да он совсем не страшный, это змей, господин Штаден, — попытался смягчить впечатление Зализа. — Его можно заколоть одним ударом рогатины в печень. Медведь, и то страшнее.
— Особенно белый, — тут же добавил Архин. — Они у нас зимой от холода в города подаются и по улицам ходят, к печкам погреться напрашиваясь.
Бояре опять захохотали.
— Что за шум, а драки нет? — появился в дверях одетый в неизменную рясу боярин Росин.
— Костя! — радостно повскакивали со своих мест кауштинские иноземцы, кидаясь к своему недавнему воеводе. — Как ты?! Откуда?! Ты приехал?! Да ты к столу иди, садись, перекуси с дороги.
— Перекусить: да, — с усмешкой кивнул Константин Алексеевич, — а вот садиться: нет. Я всю задницу отбил, мужики, пока из Москвы сюда верхом доехал!
Опричник, отойдя немного в сторону, выжидал. Многие привычки и нравы пришедших к нему под руку иноземцев казались Зализе очень странными — хотя ничего богопротивного в них он отличить не мог. Разве только, слишком бурными бывали у них проявления чувств, и слова постоянно звучали непонятные.
Когда одноклубники немного остыли, Костя и сам подошел к опричнику:
— Рад видеть в добром здравии, Семен Прокофьевич.
— И я рад, Константин Алексеевич. Как съездил?
— Вестей у меня для тебя, Семен Прокофьевич, целых четыре, — Росин прошел к столу, выискивая, во что запустить зубы, и в конце концов нашел — кубок с вином. — Извините, мужики, пить хочу, умираю…
Он осушил бокал, с облегчением перевел дух, понюхал рукав, снова шаря взглядом по столу.
— Налейте ему кто-нибудь, — не выдержал Зализа. — Видите, мучается боярин! Это на тебя, Константин Алексеевич, ряса так действует. Монахи наши, как всем известно, хоть люди и богоугодные, но без вина дня прожить не могут, хотя и государь, и митрополит всякого чернеца, замеченного пьяным, бить кнутом на площади при всех повелевают.
— А я не для пьянства, Семен Прокофьевич, я для здоровия пробавляюсь, — парировал Росин. — Так вот: перво-наперво, грамоты целовальные государь принял, и немалое удовольствие выразил. Это не я, это Андрей Толбузин рассказывал. От Лифлянской вотчины своей Иван Васильевич отказываться не собирается. Особливо теперь, когда новые подданные с такой охотой ему на верность присягнули. Во-вторых, радетелей святой Руси, силы и средства личные на алтарь Отечества возложившие, желает царь возвеличить и затраты на поход возместить. Можно просить милостей. В-третьих, получив письмо твое, Семен Прокофьевич, боярский сын Толбузин дозволение от государя получил казаков донских в помощь с южных рубежей призвать, и как раз ныне пять сотен конных воинов ко Пскову должны подходить. И последнее: минуя Вайсенштайн, встретил я двух стрельцов, везущих молодого мальчишку, спящего на ходу. Сказывали, у мальчишки у этого донесение для тебя, Семен Прокофьевич, от боярина Феофана Старостина. Всех троих, стало быть, я с собой забрал, и сейчас они внизу коней расседлывают. О чем донесение — не знаю. В чужие секреты носа совать не привык. Все! Теперь подвиньте ко мне вон того цыпленка и оставьте меня в покое хотя бы на полчаса.
