Ладьи всем своим видом соответствовали великой реке, на которой они создавались: такие же величественные, неспешные, огромные, трудолюбивые и одновременно — грозные. Как в военные годы далекого двадцатого века товарные вагоны превращались в военные теплушки, так и ладьи, способные принять в свои трюмы груз пяти вагонов, ныне предоставили этот простор многим десяткам лошадей, фырканье и тревожное ржание которых доносилось через открытые люки.
Ладьи, пользуясь попутным ветром, шли под всеми парусами — точнее, под единственным своим парусом, поднятым на съемную мачту. Но дубовый форштевень все равно резал волну с грозным шелестом, а в стороны, растворяясь в кустарниках и густых чащах, расходились длинные пологие волны.
Из надстройки кормчего вышел Зализа, тоже прошел на нос, остановился рядом с Росиным:
— Ну как, Константин Андреевич?
— По виду хороши, — выпрямился Росин. Похоже, отлиты из бронзы, после чего стволы высверливались. — Недавно делались?
— Воевода Зернов сказывал, кашинские пушки. Хорошие. Вот в ту, ствол у которой дубовыми листьями изукрашен, самолично, говорит, рубль серебряный кинул. Для крепости и лучшего звука..
— Это он погорячился, — рассмеялся Костя. — Поверь моему опыту, серебро только в колокольной бронзе на пользу идет. А пушкам от нее…
— От серебра ничего, кроме пользы, быть не может, — категорически отрезал Зализа. — Серебро, оно богоугодно. Им и воду святят, и иконы украшают.
— А-а, ну тогда само собой, — развел руками Росин, и по тону его было невозможно определить, то ли согласен он со словами опричника, то ли насмехается над ними.
— Боярина Батова домой отослали? — поспешил сменить тему разговора Картышев. — Рука у него рассечена сильно, я видел.
— Не поехал, — покачал головой опричник. — Сам-то ранен, но смерды его пока целы. Не хочет их одних оставлять. Боится, погибнут по молодости и глупости. У кормы отдыхает.
На ладью купца Тверида Сладкого досталось садиться боярам Ижорского погоста. Точнее, разместились они на пяти ладьях, но именно к Сладкому погрузились кауштинцы вместе с пушками и их ближние соседи; сюда, к большому наряду, решил разместиться и сам государев человек.
— Пороху на все пищали хватит, Константин Андреевич? — неожиданно спохватился Зализа. — Стволы мы у Ильи Андреевича взяли, а про зелье огненное забыли!
— Не забыли, Семен Прокофьевич, — покачал головой Росин. — Как пушки с башен снимали, я первым делом про ядра позаботился. А картечи и пороха у нас своих хватает. Я вообще своему товару больше доверяю.
— Ну, спасибо, Константин Андреевич, — облегченно перекрестился опричник. — Сам Бог тебя нам послал. Этим годом весь поход только на тебе и держится.
— Я в этом году даже из ручной пищали ни разу не выстрелил. Только болтовней и занимаюсь.
— Ну, не скажи, Константин Андреевич! Слово порою куда страшнее сабли разить может. Вон, один раз ты в Сапиместский замок съездил, и с тех пор про эзельтского епископа больше и не слышно ничего. А это тысяча мечей…
— Мужики, а ведь мы уже в озере! — неожиданно перебил их Картышев. — Я уже с полчаса по сторонам смотрю, и ни единого леса или холма вокруг не вижу. Получается, все. Река позади. Нужно налево поворачивать.
Зализа промолчал.
— Орешек по левую руку от нас, Семен Прокофьевич, — согласился Росин. — К нему ведь свены высаживались?
— К нему, боярин, — кивнул опричник. На некоторое время в воздухе повисла тишина. Команды кормчему менять курс Зализа не давал.
— Давай спросим иначе, — подмигнул Картышеву Росин. — Семен Прокофьевич, а впереди у нас что?
— Корела, — кратко ответил опричник.
— Семен Прокофьевич, да не томи ты нас, — не выдержал Картышев. — На корабле мы все, никуда не убежим и никому ничего не скажем. Куда ведешь, открой тайну?
— Корела проход из озер Сайма к Ладожскому острову закрывает. Твердыня сильная, неприступная, на трех островах стоит. Острова каменные, крепость тоже. Тревожить ее свены не решаются, потому как сушей до нее добираться трудно. Нет там дорог среди рек и озер многих. И водой большое войско с осадными машинами привезти нельзя, потому как проток из Саймы мелководный, только малые рыбацкие лодки проплывают. Замок возле протока стоит давний, рыцарский. Его тоже тревожить некому. Так две твердыни неподалеку друг от друга и живут.
— Ну, коли путей к ним ни водных, ни сухопутных нет, — осторожно предположил Росин, — они так еще лет триста простоят.
— Вода сейчас высокая… — тихо напомнил опричник. — Половодье. Ладья в любом ручье пройдет.
* * *
Можно до хрипоты спорить по поводу того, кому принадлежат эти места: шведам, русским, карелам или Господу Богу, но бесспорно одно — землей их называть нельзя. Берега озер, рек, протоков, заливов через которые приходилось проплывать каравану их семидесяти трех ладей представляли из себя сплошные камни. Камни большие и маленькие, размером с кулак младенца или высотой в десять человеческих ростов, покрытые мхом или совершенно голые, с трещинами, в которых угнездились чахлые березки или сосенки, или единые монолиты — но все огромное пространство между Ладожским озером и Ботническим заливом напоминало одну большую каменоломню, в которой успели заготовить немало товара, но все никак не могут его вывезти.
Кормчие потели от волнения, хорошо понимая, что сильный удар о дно в любой протоке посадкой на мель не ограничится — доски днища разойдутся почти наверняка, а залатать дыру в этих диких местах будет негде, а главное — нечем. Приличных деревьев в обозримом пространстве не росло — только какие-то перекрученные болотные карлики. И тем не менее суда приходилось вести на немалой скорости — опричник торопился выйти за пределы святой Руси еще до того, как большая вода начнет спадать. Ради быстроты он готов был даже пожертвовать несколькими ладьями. Тем более, что они были не его…
Два дня они шли от Ладоги до крепости Корела, еще день — пробирались по лабиринту озер, прежде чем впереди, возвышаясь над камнями и кронами похожих на кустарник деревьев появилась островерхая крыша замка.
— Табань, Семен Прокофьевич, — махнул рукой опричнику Росин и пошел к надстройке. — Я предлагаю сперва пробраться вперед осмотреться, а уже потом наступать всем скопом.
— Стой, — скомандовал Зализа кормчему. — К берегу правь.
— Парус долой! — закричал кормчий, перекладывая руля.
Команда засуетилась, отвязывая какие-то веревки, спуская брус с неожиданно заполоскавшим парусом, крикливо переговариваясь, кинулись его вязать. Ладья начала быстро терять ход, направляясь к отвесно поднимающейся над озером каменистой стене — моряк вполне резонно полагал, что никакого мелководья, никаких валунов и рифов здесь быть не может, и оказался прав: под самой скалой дно проглядывало на глубине метров пяти. Бояре и кауштинцы уперлись ладонями в камень, толкаясь вдоль этой мшистой стены и вскоре судно поравнялось с пологой выбоиной, словно предлагающей себя в качестве лестницы.
