Там под холодной водой Пончиков мгновенно протрезвел (не
слишком, слегка, только слегка) и испытал мучительнейшее чувство вины, о чем
тут же слюняво сообщил жене, взбесившейся по непонятной причине.
— Ты где так, скотина, нажрался? — вдруг пожелала знать
Глафира.
И Пончиков понес, такое понес… Андроны едут, иначе и не
скажешь, чушь, форменная чепуха. Однако Глафира наблюдать как едут андроны у
мужа не пожелала и, вопреки обычаю, оскорбилась. Все заверения в любви она
злостно не принимала и вела себя в буквальном смысле холодно: сколько Пончиков
ни просил, так кран горячей воды и не открыла, ледяной поливала беднягу. При
этом, поджав губы, она демонстрировала высшей степени недовольство, что
перенести муж никак не мог. Он так складно врал (как ему казалось), что пора бы
уже и поверить, а, поверив, простить. В конце концов, утомившись объясняться с
молчаливой Глафирой, он (на свою голову) вопросил:
— Глашка, ты че такая надутая?
И тут Глафиру прорвало.
— Ха! — закричала она, мгновенно переходя от
психологического давления к физическому. — Че я такая надутая?! Брехло! Каждый
день меня надуваешь и еще спрашиваешь?! Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!
Дальнейшее столь очевидно и заурядно, что нет смысла и
продолжать.
Тем временем Роман, пока Глафира препиралась в ванной с
мужем, сгонял в кухню и, давясь, слопал последнюю порцию Желтухинской манной
каши. Слопал, разумеется, из чистой мести, мол будет знать!
После этого он залег на свой матрас и с чувством облегчения
приснул, ни о чем не беспокоясь: ведь Глафира заверила, что здесь его не
потревожит никто. Заверила и не солгала, хоть в мыслях и обратное держала. Но
так уж вышло, что ей действительно было не до Романа, а ведь тайно она,
чертовка, мечтала его совратить.
И совратила бы, думаю, но ночь случилась чрезвычайно дурная
— бедняжка Глафира уж не рада была и сама, что затеялась с авантюрой. Обычно в
любви Глафире везло, а тут обозлились на нее сразу все Купидоны. Поначалу все
согласно ее плану шло. Отмыв Пончикова, она, не тратя времени зря, в кровать
его уложила и рядом легла сама. Легла и, сразу отвернувшись, заявила, упреждая
законные супружеские домогания:
— Я устала, как собака.
— А я, как кобель, — бодро сообщил Пончиков, ни о чем таком
крамольном и не помышлявший.
Желтухин — невольный свидетель семейной исповеди — мысленно
хихикнул у себя под кроватью. Со всей самокритичностью он констатировал, что
имеет гораздо больше прав на такой диалог, поскольку действительно в конце дня
устает тем самым образом, о каком наивно помянул Пончиков. Чего нельзя, кстати,
сказать о самом Пончикове, который в смысле кобелирования полнейший профан —
иными словами, сама чистота и святость.
Подобные мысли навели Желтухина на очень неприятные раздумья
о нравственности. Бедняга начал гадать есть ли нравственность эта в природе или
она всего лишь плод фантазии его классной руководительницы, Аллы Сергеевны
Коровиной, поскольку в открытую о нравственности говорила только она. Гадать он
начал как-то неожиданно, потому что раньше вопросами не задавался и всю жизнь
был склонен думать, что нравственность — действительно плод фантазии старой
девы Коровиной. Так сказать, болезнь ее, измученного половым воздержанием, ума.
Исходя из этого Желтухин до сей поры пользовался девизом:
“Живи, как тебе удобно, плюй на других столько, сколько тебе позволят и не
забивай мозги бесполезной нравственностью”. И неплохо жил.
А тут, аскетично лежа под кроватью и глядя на цинизм
распутной Глафиры, Желтухин представил себя Пончиковым и вдруг возжелал
нравственности. И сразу уперся в проблему есть ли она, нравственность?
Окинув мысленным взором поступки друзей и знакомых, можно
было бы сделать вывод, что если и есть, то самую малость. Следовательно,
нравственность не в природе человека. Но тогда откуда берется совесть? И зачем
она человека грызет?
Вопросы совести были особенно близки Желтухину, поскольку
вставали они перед ним ежечасно, чтобы ни делал он. Вот и сейчас, лежа под
кроватью, он подумал, что много в жизни творит зла, вспомнил о подло обманутой
Липочке и закручинился. Так закручинился, что захотел вернуться из командировки
немедленно и загладить вину.
Это случилось как раз в тот миг, когда Пончиков громко
захрапел, а Глафира собралась лезть под кровать к Желтухину. Трепеща и
испытывая слабый страх разоблачения, она жаждала навестить любовника,
погрузиться в его жаркие объятия и так далее и тому подобное. Чем она хуже
Липки?
Можно представить ее досаду, когда, выползший на середину
спальни Желтухин вдруг заявил:
— Глаша, я домой. Верни мои вещи.
— С ума ты сошел, — прошипела Глафира. — Как я при муже вещи
тебе верну? Сейчас же вернись под кровать.
— Но Пончиков спит, — не сдавался Желтухин. — Я вполне могу
выйти без всяких помех.
— Нет, он не спит, — возразила Глафира и так яростно
ущипнула мужа, что тот закричал раньше, чем успел проснуться:
— А-ааааа!
Криком этим Желтухина мгновенно задуло обратно, под Глашину
кровать.
— Вот видишь, — прошипела Глафира, когда бедолага-Пончиков
вновь захрапел. — Этот припадочный спит тревожно. Не могу я тебя отпустить.
— А что же мне делать? — пригорюнился Желтухин.
— Лежать под кроватью до самого утра.
— До утра?! — ужаснулся Желтухин. — Нет, я лучше в трусах
проскользну.
— А как же Липка?
— Скажу ей, что меня опять ограбили.
— Что ж, иди, — разрешила Глафира и вновь ущипнула
Пончикова.
На этот раз бедняга не просто взвыл, он сорвался с кровати и
с криком “Клопы! Клопы!” забегал по комнате. Желтухин, разумеется, никуда не
пошел. Он остался на своем прежнем месте, а Глафира, торжествуя, обратилась к
мужу:
— Откуда у нас клопы, чудовище?
— Не знаю, — ответил Пончиков, — но меня кто-то жрет.
— Не выдумывай, — рассердилась Глафира, — ложись лучше
спать.
И Пончиков лег. И почти мгновенно захрапел. А вот Желтухину
не спалось. Он снова выполз из-под кровати, что пагубно сказалось на исщипанном
боку Пончикова. Разъяренная Глафира на этот раз так безбожно впилась ногтями в
супруга, что тот зашелся нечеловеческим криком. У Желтухина даже по коже
продрал мороз. С ужасом он подумал: “Вот, горемыка, допился. Белка что ли
накрыла его? Э-хе-хе, не жилец Пончиков, не жилец”. Иван Семенович и не
подозревал о жестоком участии Глафиры.
Но ее можно понять. Женщина тоже была в отчаянии. Она-то
мечтала сочетать приятное с полезным: приятное — секс (много секса), полезное —
рога подруге путем совращения ее мужа и любовника. Любовник, т.е. Роман, был
для Глафиры особенно лакомым, но как тут к нему подберешься, когда невозможно
сладит даже с Желтухиным. Он все время рвется домой к своей Липочке, черти ее
раздери.
