В то же время произошло следующее неблагоприятное для отряда событие: служивший в оренбургской пограничной комиссии корнет Айтов еще в ноябре месяце послан был для сбора верблюдов у киргизов, кочующих между низовьем Урала и Ново-Александровским укреплением. Этими верблюдами предположено было поднять продовольствие, долженствовавшее прибыть водою в Ново-Александровское укрепление, и направить их немедленно к главному отряду, чтобы заменить ими верблюдов павших и слабых. Айтов с собранными 538 верблюдами шел уже к Эмбенскому укреплению; но возчики верблюдов, из адаевцев, исыкцев и бершевцев, по внушению хивинцев, 8 января связали Айтова и повезли в Хиву, а верблюдов возвратили в аулы. Туркмены и киргизы адаевского рода, в числе 200 человек, сожгли замерзшие близ Прорвинского поста 12 рыболовных судов с провиантом, о чем уже упоминалось, сделали нападение на самый пост, но были отбиты и рассыпались по камышам, успев, однако же, отогнать пасшихся там 1300 баранов, принадлежавших нашим торговцам.
Так как колонны выступали одна за другой, то казалось, что последующим движение естественно должно было облегчаться передними, которые основательно протопчут дорогу, но этого не случилось: снег быстро заметал следы и дорогу едва можно было отличать по снеговым столбам, насыпаемым уральцами, или по брошенным за негодностью верблюдам и трупам их.
Поход этот беспримерен по перенесенным трудностям и терпению, с каким люди переносили все невзгоды. Не одна дисциплина играла в этом роль, тут действовало и сознание, что начальство приняло все возможные меры для обеспечения успеха, что оно позаботилось о солдате до мелочей, что оно одело его, насколько позволяла изобретательность, наилучшим по климату образом, что запасов вдоволь и пр.
Все очень хорошо видели, что взгроможденные на пути препятствия — вне власти начальника и что отряду остается только одно: одолевать стихии.
Если дымок из штабных кибиток и возбуждал чувство зависти в тех, кто ночевал под открытым небом на снегу, то, во-первых, солдаты видели, что ближайшие к ним офицеры терпели не менее их, а во-вторых, кто же выведет их из пустыни, если старшие свалятся? Кое-как люди «старались», т. е. крали дрова, уголь, даже рогожи из-под верблюдов, копали корни растений, чтобы хоть оттаять снегу или вскипятить чайник.
Случилось однажды, что несколько старателей, заметив, что у кибитки корпусного командира денщик рубит большое бревно, заговорили его, прося показать кибитку какого-то штабного. Когда тот оставил топор и пошел указывать, то двое других накрыли бревно принесенною шинелью, подняли на плечи и ушли. На оклики часовых отвечали: «несем тело», а хоронить велено было по ночам, — значит, пропуск свободный. Оказалось, однако, что это не бревно, а громадный осетр.
Нечего было делать: разрубили, поделились с товарищами, сварили уху и съели! Это сообщает Иванов.
Воровство было развито в отряде до ужасающей степени. В особенности отличались этим уральские казаки. У пехотных офицеров они украли все тюки с консервами, чаем и сахаром, даже чемоданы с бельем и мундирами…
Не довольствуясь добычей в арьергарде из брошенных вьюков, казаки и на ночлегах умудрялись красть кули с овсом или сухарями под носом у часовых: дождавшись, когда часовой приютится от холода за тюками, казак подползает к намеченному кулю, всаживает в него крепкий крюк с привязанною к нему бечевкою и уползает в свою юламейку. Затем куль начинает медленно подвигаться по снегу и въезжает в юламейку — тут ему и конец. Если часовой замечал такую очевидную чертовщину, то, конечно, крестился и чурался.
Пройдя в трескучие морозы около 500 верст в глубь бесприютной пустыни, покрытой глубоким снегом, после кратковременной остановки при Эмбенском укреплении, которая по усиленным работам (перегрузка вьюков в более легкие) вовсе не была отдыхом для людей, войска отряда должны были двинуться в степи еще более скудные и бесприютные. А тут еще явилась новая забота: отощавшие верблюды прогрызали лубочные короба, кули и мешки, чтобы достать оттуда сухарей, муки, круп, овса, или выщипывали прессованное сено, которое, вследствие этого, более рассыпалось, нежели съедалось.
Пробовали было надевать верблюдам обыкновенные в этих случаях веревочные намордники, но они их перегрызали. Кроме постоянной возни с верблюдами, на становищах надобно было навьючиваты и развьючивать 10 000 вьюков, а потом, чтобы согреться или сварить кашицу, приходилось перерывать кучу снегу, глубокого, жесткого, местами даже обледенелого и окрепшего, и из мерзлой земли вырубать тоненькие корешки скудных здешних трав. Словом, становище не было отдыхом для пехотных солдат, а казак успокаивался только к 8 или 9 часам вечера, а в 2 или 3 часа должен был подыматься для новых, таких же тяжких трудов.
В Чушка-Куле Перовский застал не только весь почти гарнизон, но даже и прибывший сюда за больными отряд Ерофеева почти поголовно страдающим от дизентерии и цинги. Запасов сена не было, землянки тесны, душны и сыры, вода со слабительною солью, смертность в укреплении громадная…
Старая рана в грудь, полученная Перовским в Турецкую войну 1828 г., разболелась… Отозвался и тот удар огромным поленом в спину, который он получил во время бунта 14 декабря 1825 г., на Сенатской площади… Силач, разгибавший подковы, стал хиреть. Немудрено, что еще до возвращения Бизянова из рекогносцировки с такими неутешительными известиями, убедившись лично в крайнем изнурении и людей, и верблюдов, с которыми если бы и можно было дойти до Хивы, то разве только для того, чтобы попасться еле живыми в руки неприятеля, Перовский решился отказаться от дальнейшего похода.
Лучше бы было, конечно, если бы эта мысль родилась в голове Перовского еще на Эмбе, по крайней мере отряд не потерял бы столько верблюдов, но и то уж хорошо, что он не упорствовал далее «наперекор стихиям»: с Чушка-Куля он все-таки мог уйти с хлебом, а если бы пошел еще на Устюрт, где, вероятно, пришлось бы бросить большую часть верблюдов со всеми запасами, отряд пошел бы голодный.
Наконец, если бы еще на несчастье, когда отряду и без того приходилось бы отступать, вдруг появились бы хивинцы, они, конечно, приписали бы наше отступление себе, а для чести нашего оружия нам лучше было отступать перед неодолимыми преградами, созданными природою, нежели перед таким неприятелем, как хивинцы: лучше быть побежденным стихиями, нежели таким жалким неприятелем.
1 февраля 1840 года, накануне прибытия с Эмбы последней колонны, Перовский отдал по войскам хивинской экспедиции приказ о возвращении.
«Товарищи! Скоро три месяца, как выступили мы по повелению Государя Императора в поход, с упованием на Бога и с твердою решимостию исполнить Царскую волю. Почти три месяца сряду боролись мы с неимоверными трудностями, одолевая препятствия, которые встречаем в необычайно жестокую зиму от буранов и непроходимых, небывалых здесь снегов, заваливших путь наш и все кормы.
Нам не было даже отрады встретить неприятеля, если не упоминать о стычке, показавшей все ничтожество его.
Невзирая на все перенесенные труды, люди свежи и бодры, лошади сыты, запасы наши обильны: одно только нам изменило: значительная часть верблюдов уже погибла, остающиеся обессилели, и мы лишены всякой возможности поднять необходимое для остальной части похода продовольствие.
